«Нас не освободили, нас депортировали». Интервью преподавательницы Натальи Дулиной, освобожденной и вывезенной из Беларуси в Литву

В 2020-м году Наталья Дулина поддержала акции студентов МГЛУ против насилия и фальсификации выборов. Четыре раза — в 2020 и 2022 годах — Наталью отправляли под административный арест на Окрестина. Осенью 2022 ее задержали уже по уголовному делу по статьям о грубом нарушении порядка и содействии «экстремистской деятельности». 10 марта 2023 года суд назначил ей 3 с половиной года колонии.

«Мама, муж рады за меня, что я вне опасности»

— Как вы сейчас? Как чувствуете себя после всего случившегося?

— Плохо или хорошо — непонятно. Я в состоянии полуневесомости, парю. Не встала на ноги еще, такое ощущение. Дело даже не в том, сколько времени прошло, а в степени самостоятельности. Я пока не могу контролировать свою жизнь, дома у меня нет. То есть он есть, но он далеко. Я «ощупываюсь» пока, это очень странное ощущение.

Я не понимаю, кто я, в том смысле, что не знаю своего статуса. Как я понимаю, мое освобождение, как и других политзаключенных, — это договоренность США и беларуских властей. Нас согласились отпустить. Но фактически это принудительная депортация. Нас не освободили, нас депортировали. Я гражданка Беларуси, гражданство у меня не отобрали. Но при этом я не освобождена (ни по сроку, ни по помилованию — МЗ). Если это депортация, то у меня тоже должны быть какие-то соответствующие документы. Но их нет. Я ничего не понимаю.

А еще я пенсионерка, у меня 41 год стажа, я ветеран труда. Я буду получать пенсию? Ничего, что у меня на лицевом счету в колонии были деньги, и что мне делать сейчас? Такие вот вопросы. И мало того, что все случившееся — морально неприятно, это влечет за собой ряд технических проблем, которые из технических становятся экзистенциальными.

— Что с вашим здоровьем, как заключение отразилось на нем?

— Вообще сейчас я себя чувствую неплохо, но если говорить глобально, то у меня очень упало зрение, большие проблемы с зубами, потому что я как раз занималась зубами, когда меня задержали. Это имело плохие последствия и этот вопрос не решен. Это сказывается даже на том, что я не все могу есть.

— Знают ли ваши родные о вашем освобождении?

— Они знают, что случилось, и меня очень поддерживает то, что они воспринимают это как спасение. Мама, муж рады за меня, что я вне опасности. Это облегчает мое состояние. Потому что это доставляет радость им.

Мама остается в Беларуси, но у нее есть мысль со мной увидеться, она очень деятельная, и мне это помогает. Я вижу, что у них нет отчаяния. Скорее я в этой цепи слабое звено.

Муж тоже не может приехать, у него лежачая мама, она инвалид первой группы, а он к ней официально прикреплен как соцработник. Он постоянно за ней смотрит и это его работа. Он не может просто так уехать даже в другой город. Но мы постоянно на связи.

«Меня принудительно задержали и освободили тоже так, без моего решения»

— Как проходил процесс вашего освобождения?

— Я собиралась сидеть до конца срока, 9 декабря 2025 года. Чуть меньше полугода и я должна вернуться домой. Все предложения написать заявление о помиловании я отклонила. В пятницу утром пришел сотрудник оперативного отдела и сказал собрать все вещи. Моя первая мысль: переводят в другой отряд. Но мне сказали переодеться в свое и сдать форму.

Я сидела здании, где находится штаб, и ждала, что будет. И [освобожденная] Галина Красневская в точно такой ситуации. Через какое-то время за нами пришли, наши вещи к тому моменту нам отдали уже упакованными в сумки. С ними нас повели на контрольный пункт на выход из колонии. Пока мы шли, замначальника полушутливо сказал мне: «У вас есть последняя возможность признать вину». Я ответила — нет. А он говорит: «Ну тогда расстрел». У меня была нормальная реакция, я знаю их шутки. Я понимала, что на самом деле речь идет о каком-то решении, которое в отношении меня приняли. И от моего признания вины уже ничего не зависит.

На выходе стоял микроавтобус, стояли люди в балаклавах. Нас посадили порознь, один человек рядом со мной, один с Галиной. Они достали медицинские маски, надели их нам на глаза, чтобы ничего не было видно. Защелкнули наручники и в таком виде привезли, как потом выяснилось, в СИЗО КГБ. Хотя сначала мы не понимали, конечно, маски с нас не снимали, просто помогали пройти, спуститься вниз по ступенькам.

Потом обычный обыск, медсестра, сделали фотографии и отвели нас в камеру. Что, почему — нам ничего не говорят, на вопросы наши не отвечают. У меня предположений не было никаких. Еще в колонии девочки, которые помогали нам нести вещи, говорили, что при них было освобождение по помилованию, и все происходило именно так. Но я, когда увидела людей в балаклавах, сразу поняла, что это не наша история. И вот мы гадали. Была мысль, что нас везут к границе, чтобы на кого-то обменять. Или что нас везут на этап, в какое-то СИЗО, и у нас будет какая-то переквалификация дела.

После ночи в камере нам сказали: нужно быть готовыми ехать дальше. С мешками на головах и в наручниках завели в автобус. Переговариваться было запрещено. На нас никто не кричал, но мы — люди, которые пришли оттуда, и мы прекрасно понимаем, как это работает: что можно обратиться, но тебе все равно ничего не скажут.

Когда с нас сняли маски и наручники, к нам подошли люди из США, сказали, что мы на границе и сейчас поедем в Вильнюс, в американское посольство. А дальше нам сделали временные визы и отвезли в Вильнюс. В посольстве мы встретились со Светланой Тихановской. Поговорили и поехали в шелтер.

Чувства были разные, смешанные. Я поняла, что меня вывезли, что дома моего у меня нет, в мой дом я вернуться не могу, и сейчас мне нужно будет заново тут обустраиваться. Это довольно тяжело. У меня было время подумать об этом, когда у нас были все эти переезды с маской на глазах. Меня принудительно задержали и освободили тоже так, без моего на то решения.

— Как вы считаете, вам дали бы жить спокойно в Беларуси после освобождения по сроку?

— Понимаю, что не дали бы, и я к этому себя морально готовила. Вопреки инстинкту самосохранения я решила, что освобожусь по своему сроку, пусть будет превентивный надзор, проверки — как обычно это делается с остальными, кто остается в Беларуси. Я планировала оставаться дома. Очень много страхов и тревог я уже пережила. После административных арестов я возвращалась и продолжала жить. И после уголовного дела тоже так планировала.

«Я веганка, и поэтому моим базовым продуктом в ШИЗО был хлеб»

— Расскажите про колонию. Как проходили ваши дни, вы ведь не ходили на фабрику?

— Я не работала (из-за пенсии — МЗ), все время находилась в том корпусе, где был наш отряд. В отряде человек 80-100.

Есть распорядок дня, ты по нему живешь. Подъем-отбой, завтрак-обед-ужин, проверки, переклички, час-полтора — обязательный просмотр местного канала. Времени у нас было немного больше, чем у тех, кто ходил на работу. Мы могли что-то перекусить в кухне, погулять по тому пространству, которым окружен наш корпус. Выходить из него можно было только в сопровождении актива отряда. Они выводят, если нужно, например, в библиотеку или санчасть, в столовую.

Девочки уходили на работу, а мы оставались. Да, хотелось поддержать их, помочь, потому что им наверняка было сложнее. Но все это было под строгим запретом. Не дай бог угостить кого-то конфетой, пока вы пьете кофе, дать свой крем или еще что-то. Даже во временное пользование ничего нельзя. И нас старались за этим ловить «на месте преступления». Это касается только политических, у всех остальных с этим проблем не было. А нас «любить» не полагалось, и дружить с нами было нежелательно. Я не могу сказать, что очень жесткие санкции применяли именно ко мне, хотя я не признала вину, и мне кажется для них это было проблемой. На меня они даже немного махнули рукой, потому что я так, середнячок.

— И все же вы однажды оказались в ШИЗО.

— Это камера, где ты лишен ряда удобств. Никого нет, нет постели, днем можно только сидеть, ходить или стоять. На время отбоя тебе откидывают деревянные нары.

В ШИЗО отдельная форма. [Из личной одежды] оставляют только нательное белье (иногда нельзя даже бюстгальтер), трусики, колготки. Мне говорили, что можно леггинсы. Я надела леггинсы и носки, а мне объявили, что леггинсы — это не нательное белье, и я осталась только в носках. Дали юбку и пиджак. Если на тебе майка — ну вот ее еще могут оставить. Ну и все, вся одежда. Мне не разрешили надеть даже джемпер.

Хотя это был декабрь и было отопление, оно не спасало. Совсем плохо ночью. Доски никак не нагреваются, ты постоянно в холоде. Скрючиваешься как можешь, чтобы было теплее, но ноги-то совсем голые. Пытаешься замотаться в эту юбку, толком не спишь, а если заснула, то просыпаешься и тебя трясет.

Утром почти сразу приносят завтрак: чай, какая-то еда. Но и тут с ограничениями. Если в столовой иногда давали яйцо и масло, то в ШИЗО такого не приносят. Мне было немного сложнее, потому что я веганка, и поэтому моим базовым продуктом там был хлеб. Если приносили котлету и отдельно гарнир, то я могла спокойно съесть кашу. Супы я тоже не ела, потому что не понимала, на чем их готовят. Утром каши только молочные, поэтому тоже приходилось отказываться.

— Веганкой в колонии быть сложно?

— Вообще в столовой разные блюда, утром в основном это молочные каши, но я не ем молочное, поэтому в основном я ела хлеб. В обед суп, но и от него я отказывалась. Но с удовольствием могла съесть гарнир от второго блюда.

Была возможность ходить в магазин, там можно было найти веганские продукты. Я просила смотреть состав печенья, и если там не было яиц и молока, то я его покупала. Это не страшно. Если бы я занималась тяжелым физическим трудом и тратила много калорий, то, наверное, почувствовала [недостаток еды]. Но я была в абсолютно пассивном режиме, и мне этого хватало. Я сладкоежка, могла купить себе мармелад или черный шоколад, который без молока. Ну и в посылках от близких можно было передавать веганские сыры, колбасы.

«Мне непросто сейчас, но я понимаю, что не одна такая»

— Вы говорили, что отказались писать прошение о помиловании. Как это было?

— К нам приезжали люди из разных структур, из прокуратуры, ГУБОПиКа, даже, кажется, КГБ. Вызывали конкретных девочек, разговаривали с ними, кому-то предлагали написать прошение, с кем-то просто говорили. Некоторые отказывались. Меня не вызывали, но меня обрабатывали местные. Изучали мое дело, приговор. Я сказала, что не собираюсь писать.

Несколько раз меня переспрашивали, не передумала ли я. И с признанием вины, и с помилованием. В какой-то момент начальница отряда сказала мне письменно подтвердить отказ. Я написала под ее диктовку, что «категорически отказываюсь писать ходатайство о помиловании президенту Республики Беларусь Лукашенко Александру Григорьевичу». После меня никто не трогал. Правда, после этого я сразу стала «злостницей», но оно и понятно. Вот такая у них демонстрация работы. Понятно, что у них такой приказ, что если я «злостница», то это много ограничений в колонии, и потом еще у меня может быть и более продолжительным превентивный надзор.

— Какие у вас планы, что думаете о будущем?

— У меня были представления, что я могла бы делать, если бы вышла в декабре. Не знаю, вернулась бы в профессию или нет — все же нужно было восстановиться, освежить профессиональные знания. Думала, как я могла бы себя проявить в волонтерстве.

У меня не было в планах становиться революционеркой, и у меня нет в планах становиться революционеркой сейчас. Я не революционерка и ей не стану. Я была и остаюсь человеком, который считает одной из важнейших ценностей возможность говорить правду. Не соглашаться и протестовать, если заставляют говорить то, его ты говорить не хочешь.

Что сейчас делать — я пока не знаю. Мне непросто сейчас, но я понимаю, что не одна такая, и это у меня просто процесс проживания того, через что неизбежно нужно пройти.