«Со мной что‑то не так». Как жестокость силовиков повлияла на психику беларусов и правда ли солидарность помогает справиться с травмой

Анна планирует обоссаться в суде, а потом расстреливает карателей из пулемета, патроны все не кончаются, она сжимает кулаки и не может дописать смс

Анна из Минска рассказывает, что вечером 12 августа она посигналила девушкам в белом возле ЦУМа на проспекте Независимости. В этот момент загорелся красный, Анна остановилась, а к ее машине подошли двое силовиков в черной форме и масках с дубинками; один из них разбил боковое стекло. Испугавшись, Анна нажала на газ. Вскоре ее автомобиль остановили сотрудники ГАИ, а саму минчанку доставили в Советский РУВД.

Анна вспоминает, что ее отвели во внутренний двор и вместе с другими задержанными поставили к стене с поднятыми руками и ногами на ширине плеч. В таком положении она находилась около 12 часов.

Все это время, по словам Анны, рядом с ней избивали задержанных мужчин. «Я ловила себя на мысли: "Хорошо, что меня не бьют". У меня там парень спрашивал: "Воды, попроси воды". Я его сторонилась, мне казалось, если я ему что-то скажу, то меня могут побить. И я на него злилась: зачем он меня вовлекает в разговор? Сейчас вот они увидят, что мы разговариваем, и меня побьют. Я пыталась себя защитить любыми способами, и я понимала, что готова подставить кого угодно, только чтобы выбраться оттуда», — признается минчанка. Она добавляет, что многие мужчины рядом страдали от холода — силовики специально срывали с задержанных одежду, обувь и поливали их водой.

«Мне было очень жаль человека, которого рядом избивали, я его мысленно пыталась обнять, мне очень хотелось, чтобы он почувствовал какое-то тепло. Я представляла, как беру одеяло и накрываю его, чтобы ему теплее стало, но в реальности ни одного слова не сказала и старалась даже не смотреть туда, потому что было очень страшно», — говорит Анна.

Силовики угрожали задержанным длительными сроками. Она верила этим угрозам. «Я стояла и думала: "Мне конец. Вот тут моя жизнь и заканчивается", — рассказывает она. — Нам говорили, что уже все протесты закончились, а вы все неудачники, лохи, вы все будете сидеть ни за что. Нам такое внушали, и я думала: ну все, допротестовались».

Минчанка говорит, что, отчаянно обдумывая способы выбраться из РУВД, она не исключала тогда самых рискованных вариантов.

«Я для себя как выход выбрала не пить воду. Я вспомнила, что обезвоживание наступает где-то через три дня — и вот я не буду пить воду, и через три дня будет обезвоживание, я отключусь и им ничего не останется, кроме как вызвать скорую, чтобы меня привели в чувство, и я при помощи скорой оттуда выберусь», — вспоминает Анна.

Однако на следующее утро задержанных из РУВД отвезли во внутренний дворик ЦИПа на Окрестина. Там Анна пробыла до трех часов ночи 14 августа, а потом вышла на свободу.

«Уже ближе к вечеру, когда нам говорили, что будет суд выездной какой-то, я не ходила в туалет. Специально для того, чтобы обоссаться в суде при судье, показав ей или ему таким образом свое отчаяние», — рассказывает она.

Вещи, которые силовики забрали при задержании, ей вернули сразу на выходе — в противном случае она бы не стала за ними возвращаться, утверждает минчанка: «Сама, даже в сопровождении, я бы туда не вошла. Мне в правовой помощи сказали, что нужно сходить в Советское РУВД посмотреть, что я там подписала хотя бы. Я сказала: "Нет, я туда не пойду. Я не буду ничего смотреть, для меня это невозможно". Я думаю об этом — и у меня ноги начинают трястись. Это шагнуть в бездну».

На выходе из ЦИП Анну встретили волонтеры, которые наперебой предлагали помощь, и следующий день она провела в «эйфории от того, что я на свободе»; по улицам Минска ходили люди с бело-красно-белыми флагами, массовые задержания прекратились.

«И я всем знакомым говорю: "У меня все хорошо, мне ничего не надо"», — вспоминает минчанка.

Через три-четыре дня она начала замечать проблемы с вниманием и памятью.

«Я могла писать смс, слово не дописать и забыть, что я кому-то что-то писала. Могла поставить чайник, выйти из дома, забыть зачем, вернуться, три раза заварить чай и поставить на стол. Разговор у меня скакал с темы на тему, я не могла выразить свою мысль до конца. Я чувствовала, что со мной что-то не так явно, потому что я не могу двух слов связать, я не могу ничего запомнить», — рассказывает Анна.

На пятый день после освобождения она договорилась о встрече с психотерапевтом.

«Мне казалось: "Ну я и дура вообще, чего я иду, меня же не побили, и вообще я не сильно пострадала — что я ей буду рассказывать?". Мне казалось, что у меня нет оснований идти. Даже стоя перед ее дверью, я еще думала, что, наверное, стоит пойти домой. В итоге я поднялась все-таки к ней. Мне было неловко за то, что я там нахожусь, а мужчины пострадали гораздо сильнее», — описывает свои переживания Анна.

«Когда к ней пришла, я уже чувствовала вину и злость. Вину — за то, что я отстраненно себя вела с людьми, которые просили у меня воды, и вообще ни с кем не разговаривала. То есть вокруг меня избивали людей, а я ничего не делала. За то, что я там присутствовала — и никак не помешала происходящему. Второе — это злость на себя за то, что я поставила себя в такую ситуацию», — рассказывает она.

Минчанка говорит, что внимание знакомых и близких поначалу было ей неприятно, и после освобождения она перестала отвечать на звонки.

«Мне позвонило очень большое количество людей, и все спрашивали: "А тебя били? Не били?". И на меня сильно навалились. Получается, вместо поддержки мои знакомые, друзья меня задавили, и я чувствовала к ним отторжение и отвращение. Мне казалось: "Мне так плохо, а вы еще тут со своими вопросами". И все одно и то же, и я постоянно чуть ли не оправдываюсь, говорю, что меня не били. Я себя чувствовала крайне неловко. Иногда девочки звонили, просили рассказать, что произошло. Я начинала рассказывать, а они начинали плакать. Это очень странно, потому что я — жертва. Но когда человек плачет, то жертва уже тот человек, ему плохо и ему нужно помочь», — говорит Анна.

«Эмоции скакали от полного страха и боязни до какой-то ярости и агрессии. Мне все представлялось, как я поставлю всех карателей возле стены, и представлялся почему-то пулемет с нескончаемым количеством патронов. И я в них стреляю-стреляю, они все попадали, а я все стреляю без остановки. Потом меня эта мысль пугала, что я думаю о таком. Я никогда о таком не думала, я даже не знала, что я могу о таком думать. Так агрессивно и безэмоционально — то есть мне вообще их не жаль. Мне хочется отомстить, мне хочется, чтобы им тоже досталось за то, что они сделали», — делится Анна.

С пугающими мыслями ей в итоге помогла справиться психотерапия.

«[Терапевт] объяснила, что это тоже норма, и было бы странно, если бы я им желала добра после всего, что я наблюдала и после всего, что произошло. То есть мне казалось, что я плохой человек оттого, что я так думаю. Но это не так, это естественная реакция организма. Сейчас уже, конечно, нет таких мыслей», — говорит минчанка.

Всего Анна прошла два сеанса психотерапии (один из них длился около трех часов) и посетила несколько групповых встреч. Она отмечает, что ей очень помогло общение с людьми, имеющими подобный опыт.

Впрочем, у Анны до сих непроизвольно сжимаются кулаки, она замечает это только тогда, когда ногти до боли впиваются в ладони. Сейчас Анна находится за границей — в Беларуси она не чувствует себя в безопасности.

Дмитрий закрывает глаза и видит взрывы, ему снятся кошмары, он просыпается в поту, на улице все время оглядывается и учится различать бусики — какие с силовиками внутри, а какие без

Минчанин Дмитрий Кот рассказывает, что силовики задержали его вместе с четырьмя друзьями в ночь с 9 на 10 августа на улице Мясникова возле вокзала. К компании молодых людей подошел мужчина в форме цвета хаки и приказал остановиться, угрожая пистолетом Макарова, а потом передал задержанных двум омоновцам. Их погрузили в автозак и отвезли на Окрестина.

На входе в ЦИП, вспоминает Дмитрий, задержанных избивали дубинками.

«Там сразу по бокам стоят два человека, которые тебя бьют, и перед входом на само Окрестина тоже как минимум четыре человека — два просто на тебя кричат, и два бьют. Потом на входе еще двое стоят, как сейчас помню: один был в белой майке, в штанах спортивных и в кепке. Он руками людей бил — то есть рукой в солнечное сплетение, чтобы ты потерял дыхание — и второй по спине бьет», — рассказывает Кот.

«Мне повезло: мне попало только от одного в самом конце, ну и потом я понял уже, что, по сравнению с другими ребятами я довольно-таки гордо шел, с высоко поднятой головой — мне ее немножко опустили», — добавляет минчанин.

Дмитрия отвели в камеру, где содержались 46 человек. «Два дня, 12 и 13 [августа], мы сидели такие — вот, блин, получается, все это зря, ничего не происходит. Я привык, что все время это было по ночам, и днем ничего не было, и ты мирных протестов никогда не воспринимал всерьез и никогда в принципе не рассматривал их. Даже в голову прийти не могло, что женщины могут выходить на улицу! 12-13-го было немножко подавленное состояние, потому что думали, что революция закончилась, власти удалось подавить протест, люди больше никуда не выходят», — признает Кот.

На Окрестина он оставался больше четырех суток — минчанина освободили в числе последних задержанных ранним утром 14 августа. Накануне вечером ЦИП посетил замглавы МВД Александр Барсуков.

«Приезжал Барсуков, заглядывал в камеру — нас там на тот момент осталось шесть человек. Он заглянул: "Как вам тут сидится?". Такой интересный вопрос. Ну, мы говорим, нормально. "Домой хотите?". Да, конечно, хотим. "Вас тут бьют?". У нас в камере был просто такой Юра, бывалый, много чему полезному нас научил — как себя вести, что можно просить, что нельзя. Он Барсукову сказал: "Нет, не бьют. А что, должны были?". Ну и все, он ушел. Еще сказал, что "хрен знает, что с вами делать, вас тут было 6 000 человек". Мы тогда еще думали, помню: это по всей стране или только на Окрестина за четыре дня?» — вспоминает Дмитрий.

Он вспоминает, что когда задержанных отпускали, сотрудник ЦИП требовал расходиться как можно быстрей, потому что под стенами изолятора собралось много народу.

«Когда я выхожу, ко мне сразу подбегают, предлагают бутерброд, водичку, что-то еще, и я смотрю: справа сто человек, слева сто человек, спереди еще больше — это был очень приятный шок, очень растрогало. Неожиданно, что такая огромная поддержка, — говорит Дмитрий. — Но, конечно, когда уже я с утра поехал по городу, я плакал и не мог остановиться, мне было радостно, что все это было не зря».

«Обратно за вещами на Окрестина я не ходил, потому что мне было страшно. Я боялся, что я пойду и меня заберут обратно. Я простоял в очереди со своим отцом, и он пошел сам забирать. Тогда я боялся заходить. Потом я туда еще раз ездил, справку нужно было сделать. Тогда я уже зашел сам», — говорит Дмитрий.

Вскоре у него начались проблемы со сном, на улице его охватывала тревога, доходящая до паники.

«Как только закрывал глаза — пару дней точно, может неделю — я просто закрываю глаза, и у меня там не момент задержания нашего, а просто какие-то, скажем, боевые действия перед глазами. Взрывы там, хлопки, прочее-прочее. Спал я очень плохо, мне снились кошмары, просыпался потный весь, мокрый. Была паника, чувство паранойи, когда выходишь на улицу, оглядываешься, чтобы за тобой никто не шел. Если бусики и все остальное — ты к каждому присматриваешься. Потом уже научился их различать, где тот, который может быть с силовиками, а где точно без», — вспоминает Кот.

Через полторы недели он записался на прием к психологу.

«Я был один раз только. Мы поговорили, она объяснила, что это все нормально, что так и должно было быть, и сказала, что нужно делать в будущем, как прорабатывать ситуацию, чтобы она не осталась, чтобы я как-то ее смог решить. Сказала, если снова будет тяжело, снова обращаться к ней, она поможет. Это было бесплатно. Я думаю о том, чтобы еще раз сходить, но пока времени нет, к сожалению. Но я бы сходил еще, чтобы именно проработать, проговорить, понять, что именно произошло через какое-то время, когда уже меня более-менее отпустило», — объясняет Дмитрий.

Уже 23 августа он смог выйти на Марш новой Беларуси.

Яна считает сосны в Жодино, встряхивает оцепеневших людей с круглыми глазами и замечает, что беларусы больше не одиноки

Психолог Яна Королькова, которая как волонтер помогала пострадавшим в Жодино, Слуцке и на Окрестина, предлагает определиться с терминами: насилие и бесчеловечное обращение вызывает шоковую травму. Те из пострадавших, кому не удалось вовремя «отработать и отреагировать» эту травму, через некоторое время могут столкнуться с посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР). Симптомы — например, бессонница, нарушение стула и потеря аппетита, проблемы с памятью и вниманием — могут появляться через 30-40 дней после травмирующего события, говорит Королькова.

Психологи делят пациентов с ПТСР на несколько групп. В первую входят те, кто пережил травмирующую ситуацию сам — это задержанные, избитые, испытавшие на себе действие светошумовых гранат. Ко второй группе относятся близкие пострадавших и те, кто оказывал им помощь — водители-волонтеры, юристы, психологи; к третьей — очевидцы насилия.

Королькова отмечает, что общее для всех трех групп проявление ПТСР — утрата представления о будущем, неспособность планировать и прогнозировать события.

«Задержанные говорили: "Как жить дальше, если ты не знаешь, что происходит вообще и что будет завтра?". Родители говорили: "Как отпускать детей в школу?". Когда нет возможности планировать свою жизнь ни на месяц, ни на два вперед, люди не знают, что делать с этой неизвестностью, что делать завтра», — объясняет психолог. В таких случаях, она советует составлять и записывать краткосрочные планы — хотя бы на один день; это помогает вернуть ощущение контроля.

Королькова отмечает, что один из самых распространенных страхов задержанных — мысль о том, что все жертвы окажутся напрасными, и протест захлебнется, не достигнув своих целей. О подобных переживаниях рассказывали 15 из 30 освободившихся из изоляторов активистов, с которыми удалось поговорить психологу.

«Было такое, что они говорили: "Когда я там находился, я боялся больше всего — чтобы только не зря. Чтобы люди не разошлись, чтобы одним днем все это не закончилось"», — приводит их слова Королькова.

По ее словам, сильнейший стресс у большинства побывавших на Окрестина вызывала необходимость вернуться в ЦИП за своими вещами; о том же говорили «Медиазоне» Анна и Дмитрий Кот.

«На следующий день после того, как они вышли, им нужно было вернуться, чтобы забрать вещи. Когда они вышли, все очень боялись возвращаться назад. У некоторых были мысли, что вот сейчас он зайдет назад, и его не выпустят», — делится своим наблюдением психолог.

Королькова отмечает также повышенную чувствительность бывших задержанных к звуковым раздражителям.

«Многие говорят, что у них, сидя в [ЦИП на] Окрестина, были задействованы только уши — они могли только слушать. Они слышали крики и гудки машин, и их это очень поддерживало. Реагировали очень сильно на гудки машин, на крики, на резкие звуки. Если резкая интонация голоса — то реагировали прям вздрагиванием. Но это нормальная реакция организма на пережитое», — отмечает психолог.

«Даже был такой момент — водители делились, которые развозили пострадавших — некоторые пострадавшие просили не гудеть, потому что это вызывало чувство страха», — добавляет Королькова и подчеркивает, что страх, ярость или ужас — нормальная человеческая реакция на травму; этих чувств не следует стыдиться.

По ее словам, многие из тех, кто прошел Окрестина, до сих пор боятся выходить на улицу сами и переживают за родных, когда тех нет дома.

«Очень многие говорят: "Я-то переживу, я знаю, как там". А вот за близких очень волнуются, как они будут возвращаться с работы. То есть страх и тревога еще остаются», — говорит Королькова.

По ее мнению, близкие задержанных, в свою очередь, и сами нуждаются в помощи специалистов.

«В первый день в Жодино [я] вышла из машины и увидела толпу людей, которые сидят с круглыми глазами и с непониманием, что происходит. Они ждут, но они не знают, чего ждут. Ко мне подошла одна из мам и сказала: "Скажите пожалуйста, что нам делать и как нам себя вести с нашими близкими, когда их выпустят?"», — рассказывает психолог.

«Ну и здесь работа с родственниками проводилась, мы снимали напряжение: считали сосны, методом отвлечения работали с ними. Кто-то пять часов сидел на траве в одном положении и от переживаний не замечал этого. Мы их поднимали, встряхивали, чтобы они вернулись в реальность, в сегодняшний день и почувствовали свою телесность», — добавляет Королькова. Сейчас она работает с матерями задержанных — у многих из них сохраняется чувство вины, они считают, что «не смогли уберечь» своих детей.

Для тех, кто оказывал помощь пострадавшим, характерно ощущение, что они делают недостаточно, что ситуация требует от них большего, продолжает психолог.

«Человек, который не переживал это, но много раз слушал, видел и сопереживал — он же тоже включается своими чувствами. Главная идея здесь, наверное, в том, что чем больше такой человек слушает, чем больше он включается, тем более травмированным он становится сам. Поэтому им тоже необходимо это куда-то размещать. Здесь, опять же, помогут разговоры с близкими, со специалистами», — советует Королькова.

У очевидцев задержаний и уличного насилия наиболее распространенным последствием травмы становится домысливание ситуации, говорит она.

«Со свидетелями происходит что-то похожее на то, что случается с людьми помогающих профессий. То есть человека никто вроде как не бил и не задерживал, но это происходило в двух шагах от него. У человека тоже шоковая травма, он сталкивается с потерей иллюзий — вот, прямо рядом со мной это происходит, а могло и со мной. Здесь включается много фантазии: "А что было бы, если бы я оказался там на пять минут раньше?". Это деструктивные фантазии, которые еще больше включают тревогу», — констатирует Королькова.

Психолог сетует на нехватку в Беларуси сертифицированных специалистов, которые умеют работать с психотравмой — их достаточно для «мирного» времени, но не для ситуации национального кризиса. По словам Корольковой, многие психологи сейчас обучаются такой работе «на ходу», причем переучиваться приходится «массово и экстренно».

На вопрос о том, чем отличается ли работа с пострадавшими в августе от предыдущих случаев из практики, Ковалькова отвечает: смягчить последствия травмы сейчас помогает ощущение солидарности, раньше такого не было.

«Одна из предпосылок развития посттравматического синдрома — это одиночество. Когда обычный человек переживает его — если брать тех, с кем я работала — там было очень много одиноких людей. А здесь одиночество не ощущается. Потому что люди сплотились, люди готовы бесплатно помогать, кормить, давать одежду, деньгами помогать. Не чувствуется потерянности. Это очень хорошая тенденция к тому, что коллективная травма не разовьется», — надеется психолог.