«Первые марши, объединения на районах — мне это очень нравилось». Протесты

В 2020 году я поменял работу и перестал пить. Предвыборная кампания проходила мимо меня, я никогда не следил за Тихановским. В 2010-11 меня могли посчитать застабилом — «меня это не касается, спокойно работаю за "чарку и шкварку", кредитное обременение, маленькая зарплата». Я пытался расти по карьерной лестнице, потому что начинал с самого низа, и не смотрел, что вокруг.

Когда у нас были Европейские игры я подписался на Nexta, но считал, что они сильно истерят, хотя подчеркивали моменты, которые напрягают. Следил за беспределом ментовским. Начала накапливаться во мне неприязнь к тому, что происходит вокруг, и что это все не только из-за людей, а из-за руководства.

В 20-м году — первые протесты. Естественно, я был возмущен результатами выборов. Когда начались первые разгоны, я был с женой и детьми, поэтому мы не особо куда-то ходили. Я ездил отдельно: помогал людям, которые убегали. Когда всплыла информация по избиениям на Окрестина, ночью пошел туда — услышал, увидел, когда людей освобождали, что нам нагло врут. И после этого началось.

Первые марши, объединения на районах — я влился и мне очень понравилось. У меня до сих пор есть отличнейшие друзья, мы как родные стали. Всю жизнь об этом мечтал: что в квартире могут быть открыты двери и друзья могут зайти к тебе, потому что ты чувствуешь себя в безопасности. С тобой все здороваются, тебя все знают.

«Мы тебя, пидора, убьём». Задержание

В ноябре пошли на чаепитие. Все посмеялись, похохотали, сделали фото, заблюрили лица, выложили это на некоторые каналы и забыли.

Наступает февраль 2022. Пришли к этому фотографу. Он участвовал в создании книги, посвященной протестам. К нему пришли, взяли ноутбук, а в ноутбуке у него — все. По датам, по времени — все разложено на блюдечке.

В дворовом чате написали, что у соседки обыск. Я думал, что у нее ничего такого не будет, и поехал на работу.

Задерживали меня, как Пабло Эскобара. Выскочили: в морду начали бить, закинули в мою же машину, на ней вывезли с территории, кинули возле дороги.

Я еще спрашиваю:

— Что случилось? Вы кто?

— Милиция.

И в голову сразу: «На!». У меня звезды полетели.

Привезли на Революционную и там все это началось: унижения, оскорбления, пакет на голову, электрошокер. Мне было больно, наверное, но я был в шоке. Я чувствовал унижение и ярость, что ничего сделать не могу. Я в наручниках — он мне приставляет пистолет к голове, к ребрам: «Шаг — расстреляю на месте».

В это время как раз у соседки пароль спрашивали — видимо, хотели, чтобы слышала, как меня избивают. Ее тоже толкали. Был удар. Она отлетела в шкаф.

Было их много, они все потихоньку приходили и каждый норовил ударить.

У меня пакет на голове был. Когда я начинал подкашливать и задыхаться, тогда отпускали: «Мы тебя удавим, мы тебя, пидора, убьём, и за твоей семьей придем». Когда били, сняли с меня ремень, им били. Я был в наручниках, били по ногами, чтобы я сел. Когда я сел, начали электрошокером по ахиллам.

Но ни одного синяка не было. Я был с ребятами, которые пришли все синие. Я сразу дал пароль. Мне прятать нечего, я всегда все чистил.

Дома при обыске жена от страха пароль неправильно сказала:

— Ну, бля, и тебя забираем.
— Вы что, всех не пересажаете!
— Всех попересажаем. Вы ждете от меня, бля, снисхождения? Вы его не получите, бляди, я вас давить буду. И тебя сейчас заберу, потому что ты такая же. А вас — на детей показывает — в приют заберут.

У меня сын до сих пор отходит.

«Эту камеру называли "крематорий"». ИВС и СИЗО

Проверка своего психологического состояния — это содержание на Окрестина. Было мерзко, когда оформляли в РУВД за мелкое хулиганство — за то, что я типа махал руками, ругался матом. Меня закрыли на 15 суток.

Привели в камеру, где содержались обычные административщики — то есть даже матрас был с подушкой. Свет выключали, пацанам передачи заходили. Там такая фишка интересная: заплати за содержание сразу, доложи начальнику и можешь целый день лежать на шконке, на вате.

Сообщил этому начальнику номер телефона своей супруги и сказал она оплатит. На следующий день приходит:

— Знаете, вашей супруге не звонил. Я посмотрел, кто вы и что — вы не должны содержаться здесь, а должны быть в условиях намного хуже, я вам это обеспечу.

Переводят в четырехместную камеру, где уже было 12 человек. Мы были все в трусах без маек. Жара, пот, все течет. Они еще батарею включили на всю мощь. Закрывали кормушку. Мыла еле допроситься, бумаги еле допроситься. Ты дышишь горячим, как в сауне. Эту камеру называли «крематорий».

Какой-то долбоеб спрашивал нас, когда медленно выходили из камеры на досмотр: «Вы как будто в армии не служили, как будете воевать с поляками?».

После предъявления обвинения я попал в камеру бывших силовиков. 12 человек: кто-то в МЧС, кто-то в спецназе служил, следователи Евгений Юшкевич и Никита Стороженко, Стас Пугачев. С этими ребятами, естественно, больше по юриспруденции начал шарить.

Общий отзыв о СИЗО: это жесткий санаторий, где нет прогулок, дышишь пылью, подворачиваешь здоровье, но при этом ты можешь пить кофе, вкусно кушать, потому что родные заботятся о том, чтобы тебе было максимально комфортно. Еды навалом, что мы даже не ели положняк. Круг общения был из адекватных людей.

В СИЗО у нас была демократия. Мы голосовали: тянули спички когда возникали спорные ситуации.

Суд — это спектакль, где твои родные видят весь беспредел и даже конвоиры охреневают. А какого хрена нас содержат в наручниках. За что? За оскорбления этого пиздабола?

В Могилевской тюрьме я провел полтора месяца до этапа, там жестче было — не давали усидеться и придружиться. Я попал в камеру к наркоманам, убийцам и трем экстремистам. Подход старшего по камере наркомана был жесткий по отношению к нам — он общался с операми. И он «репетировал» — играл на публику:

«Вы повыходили, это все замыслы Польши, чтобы расширить НАТО, чтобы сделать нам хуже… И благодарю нашего любимого, замечательного президента Республики Беларусь Александра Лукашенко за этот хлеб, который нам дают, за эту кашу вкусную, спасибо всем!».

Я с ним разговорился и он много полезных вещей рассказал, потому что он до этого отбывал срок на химии. Он был там «козлом», который следит за порядком среди арестантов. Немножко рассказал, как себя вести, быть таким, какой есть.

Он сам говорил, что играл на публику, потому что есть люди, которых зацепишь этим разговором… Я для себя правила понял — не лезть к долбоёбам. Ты в тюрьме, ты в заложниках, никому ничего не докажешь, против тебя могут нашестерить операм, что ты говоришь, и усугубишь себе положение. Я в полемику не вступал. Он потом сказал, что я «нормальный пацан» и что поддерживает мою позицию.

Более оскорбительно он относился именно к тем, кто с ним спорил, кто ему с пеной у рта пытался что-то доказать. Не портите себе настроение — это бесполезно.

Всегда было волнительно, если какая-то задержка в письме или в передаче. Передачи нет, адвокат не приходит — что случилось?

«Мне просто нужна информация, что обсуждают экстремисты». Вербовка в лагере

В лагере у меня ногу отняло — грыжа в спине. Я мог и поспать, и книги почитать, но и репрессии были. Десять суток я провел в ШИЗО, формально — не дал доклад. Через день меня штрафанули, потому что в одиночке было пыльно. Лишили передач и сделали «злостником».

Главный опер, когда меня оформляли, сунул мне белый лист и говорит:

— А давай-ка ты заявление напишешь. В одиночке очень тяжело, там холодно и неприятно. А так ты себе сократишь срок и мне поможешь. Я тебя научу как. Никто не узнает, никто не заметит. Я вам покажу что, кому и как говорить. Мне просто нужна информация, кто что говорит, что обсуждают, особенно экстремисты.

— Я ничего не понимаю. Я вообще не знаю, что такое лагерь. Я хочу спокойно отсидеть срок.

— Так вот, вы спокойно отсидите свой срок, мы вам это обеспечим.

Я отказался. Он лист убрал, меня закрыли в этой камере, Я думал — мне хана, будут бить. Спросил: «Меня будут бить?» — «Нет».

За тобой постоянно уши. Ничего обидного не сказал, ничего оскорбительного, но это так перевернут, что закроют в ШИЗО, лишат передач и свидания и не дадут звонков. Мне повезло, что оставался маленький срок.

Я был сразу на лесопилке, где «принеси-подай-иди на фиг-не мешай». Ты просто как лошадь. При этом в отряде был ремонт: стиральная машина, два телевизора, доступ к холодильникам постоянный. Красота.

Если человек работает, его особо не трогают. Было время и фильмы посмотреть, и почитать. Но мало этого времени было, потому что ты приходишь заебанный с промки. Там так время было построено: промка, столовая, немного свободного времени, шмон, потом спать как убитый.

Потом я попал в другой отряд, где все гнилое, все вонючее, наглые деды.

Больше привилегий тому, кто много лет сидит. Надо всегда обращать внимание на то, сколько человек сидит и понимать, что с ним нужно быть осторожным: он тебя всегда сольет, всегда сдаст.

Нас постоянно водили на мероприятия в актовый зал и показывали видеоролики про наркоманию и насилие — причем даже с тутбая, не зачеркнув логотип. Очень мало было посвящено «экстремизму». Один психолог приходил — за беларускую мову говорил. Чуденцов рассказывал про беларуского писателя.

Все зэки смотрели НТВ и беларуские новости. Когда террориста брали в парике — ржали все не стесняясь.

«Мы к тебе придем, как в первый раз». Отъезд

Когда освободился, меня вызвали в ГУБОП. Меня трясло. Боялся туда ехать, но поехал. Там мне просто пригрозили еще одним уголовным делом и дали подписать бумагу — официальное предупреждение о предотвращении преступлений, связанных с экстремизмом:

«Так, за что ты сидел? 368. Ага. А 369 сверху не хочешь? Состав есть. Может у вас есть что сказать про "Перамогу"? Про донаты? Может вообще есть, что сказать? У тебя есть время подумать, я тебе все объяснил. Сейчас за каждое движение к тебе мы придем так, как пришли в первый раз. Ну ты понимаешь, о чем я».

Было решено, что не стоит там находиться.

Сейчас я таксую и зарабатываю столько же, сколько и в Беларуси. Надо еще стараться. Это не самая худшая работа, которая могла быть в Польше, не зная языка.

Люблю Беларусь как родину, которую хотел сделать лучше. Я надеюсь, что будет возможность вернуться и строить. Жить не богато, но будешь строить будущее своим детям. Боюсь, что это желание умерло у людей, которые прожили в Польше больше года.