«Когда мы прощались, никто не озвучивал, когда мы увидимся в следующий раз». Антрополог Андрей Возьянов рассказывает о своей бабушке, которую война лишила семьи и дома

«Бабушка всегда в типично беларуском тоне рассказывала о войне, что война — это черное»

Моя бабушка с Витебщины, Городокский район, родилась она в 1930-е, в семье у них было пятеро детей. Она много рассказывала о войне — о том, как немецкие солдаты оставляли суп в тарелке, чтобы беларуские дети могли доесть; как беларуский партизан хотел увести корову, но немецкий солдат не дал этого сделать.

История, которую бабушка часто рассказывала. Когда немецкая армия отступала, было много взрывов. Она не знает, с какой стороны были взрывы, но осколком от шрапнели ранили ее папу в ногу, и немцы увезли его в город в больницу. Через некоторое время мать поехала с санками забирать его, но его уже не было в больнице. Потом из Москвы пришла похоронка с указанием, что он похоронен в братской могиле с военными, а на конверте было написано: «Вспоминал свою дочь Валю». Он похоронен в братской могиле где-то в Подмосковье. Бабушка много раз просила меня проверить эту могилу, но того города больше нет — он давно уже часть Москвы, и там, где на картах могла быть эта могила, там многоэтажки.

Старшая сестра и один брат бабушки погибли на фронте.

Бабушка всегда, как мне кажется, в таком типично беларуском тоне рассказывала о войне, что война — это черное. И что было хорошо только тогда, когда она закончилась.

После войны остались бабушка, двое братьев и их мать. Младший брат моей бабушки ездил учиться в школу в Витебске, и там он жил в еврейской семье, которая выдала ему посуду. Это такая деталь, которая у бабушки как-то сохранилась в памяти, что у дедушки Володи была своя посуда, потому что из их тарелок вместе с ними нельзя было есть.

Старший брат бабушки всю жизнь прожил в Витебской области, сильно пил в последние десятилетия жизни и умер в глубокой старости где-то в начале 2000-х. Мама бабушки умерла в конце 1980-х. Также на Витебщине. И либо история об этом умалчивает, либо у нее никогда не было нового мужа.

«В нашей семье ни у кого нет этнических русских или украинских корней»

Младший брат бабушки поехал в Мариуполь служить на флоте в начале 1950-х, бабушка уехала вслед за ним. Там же бабушка познакомилась с дедушкой в 1954 году. Он этнический румын по отцу и этнический грек по матери, в советских документах писали «молдованин». Родился в селе на Донеччине, где такое смешение не было редкостью, и воспитывался на румынском языке, и я от него и немного от мамы говорю на румынском. В нашей семье ни у кого нет этнических русских или украинских корней, если смотреть по документам. В 16 лет дед переехал учиться в Мариуполь, потом всю жизнь работал плотником.

Познакомились они через друга бабушки, который, видимо, сам как-то ухаживал за бабушкой, но потом пришел шустрый дедушка, и как-то все вот так получилось. Она вспоминала, как дедушка возил ее в село, где все говорили по-румынски и по-гречески, а бабушка такая: «Что мне делать? Я никого не понимаю».

Она пошла работать на завод Ильича и работала там все время на железной дороге. Сначала на физической работе, в том числе крановщицей, ей нравилось сидеть так высоко. Потом она перешла на работу, которая называлась «распределительница работ». То есть какие-то там отчеты, больше бумажная работа. И на ней она провела всю свою карьеру до 1994 года.

«Мама приехала в Мариуполь и хотела рожать меня там, но бабушка ее отругала за то, что ребенок без отца»

В Мариуполе родились все трое их детей. Первый сын умер младенцем в 1950-х. Моя мама родилась в 1961 году, а в 1994 году умерла от лимфосаркомы спинного мозга. А в 1972 году родился мой дядя. Бабушке уже говорили, что рожать поздно, но она хотела — и родила сына. Однако в 2007 году он разбился на мопеде в Мариуполе, когда ехал с дачи.

Детство моей мамы прошло в Ильичевском районе Мариуполя рядом с заводом. У меня есть ее школьный аттестат, в котором все четверки, кроме двух предметов — музыки и украинского языка, — по которым пятерки. Это смешно, зная меня, потому что я очень такой меломан и так получилось, что говорю на многих языках. Потому что семья такая! В детстве это не было каким-то выбором, но в сознательном возрасте это помогло.

После школы мама освоила азбуку Морзе, работала в мариупольском порту, и ей это нравилось. Но потом под давлением бабушки поехала поступать в Радиотехнический университет в Таганроге. От Мариуполя это, наверное, километров 90. Моя мама не хотела в радиотехнический, но ее уговорили.

После университета ее по распределению отправили работать в Ростов-на-Дону, и там она даже строила здание общежития, в котором я потом прожил много лет. Там прямо из кирпича надпись «Комсомольский отряд, 1982-1984». Девятиэтажное здание, общежитие для сотрудников того предприятия, где она работала.

Мама все время ездила в Мариуполь, это в принципе не было чем-то серьезным. Ты просто идешь на вокзал, садишься в автобус — и через 3,5 часа ты в Мариуполе. И так можно было делать хоть каждую пятницу, так мы и делали.

Брат мамы ходил в школу, а затем пошел в армию в 1990 году. И там был такой эпизод, когда выдавали паспорта, нужно было записать национальность, так дядя хотел записаться украинцем. Но его не спросили и по умолчанию записали как отца — молдаванин. И он попал в воинскую часть с молдаванами и узбеками. Для него это была травма, ему было очень неприятно. Он пришел из армии с седыми волосами. То есть ему было 20 лет, и у него было много седых волос.

Мой отец ушел от матери, когда она была беременна, и, соответственно, я ничего о нем не знал. Я почему-то думал, что он из стран Балтии. Никто ничего не знал о нем, кроме маминой лучшей подруги. Я спросил ее. Она рассказала, кто это, и он украинец, с фамилией на-ко. А в свидетельстве о рождении данные отца написаны со слов матери, они вымышленные.

За две недели до родов мама приехала в Мариуполь и хотела рожать меня там, но бабушка ее отругала за то, что а где, типа, отец, что за ребенок без отца. Мама обиделась и уехала обратно в Ростов. Когда она меня родила, все помирились и забрали меня в Мариуполь. Это был 1988 год. И вот это детство так и прошло между Мариуполем и Ростовом.

Одно из первых моих воспоминаний — это мы с мамой едем на автобусе из Ростова в Мариуполь или наоборот и гадаем, долго ли будут держать на границе. Я эту границу пересекал по несколько раз в неделю первые 16 лет своей жизни.

«Одноклассница пару раз посмеялась, что я будто я разговариваю на каком-то старославянском»

Бабушка и дедушка в конце 80-х переехали в квартиру, которую им дали. Их заводской поселок был под снос, потому что вокруг завода должна быть зеленая зона. Помню, бабушка рассказывала, как они ходили и выбивали, чтобы у них было больше комнат в квартире. Бабушка и дедушку как-то подталкивала, чтобы он ходил и «улучшал жилищные условия». Для бабушки это было очень важное дело.

Они получили трехкомнатную квартиру. Я хорошо помню эту квартиру, потому что детство в ней прожил. Они переехали, а старый домик так и остался стоять, его не снесли, несмотря на план. В 2021 году, когда я был в Мариуполе, поселок стоял на месте, просто заброшенные эти дома.

В мариупольской квартире у меня была своя комната с книгами, игрушками. В Ростове ничего не было, потому что у мамы была эта комната в общежитии и мы жили там вдвоем. Я очень хотел свою комнату.

В Ростове я ходил в «подготовишки» перед школой, где тебя учат грамоте. Но на тот момент я уже умел писать по-беларуски и по-украински, потому что дома меня научили алфавитам, которые были вокруг. Я очень рано выучил, что есть три разных алфавита и чем они отличаются, как месяцы будут на каком языке.

Бабушка дома говорила на трасянке, потому что у нее не было возможности никакой сохранить беларуский язык в Мариуполе, прожив там полвека. Месяцы могли быть из беларуского языка, а бытовая лексика — где как. И дедушка говорил по-украински, пока не приехал в город. В Мариуполе было так, что дома можно говорить на чем угодно, а выходишь за порог — на «общепонятном», по-русски.

У бабушки, когда я рос, уже была мешанина из трех языков. Но писать она умела и по-беларуски, и по-русски, потому что делопроизводство было только на русском языке. У нас были книги на беларуском языке дома, какая-то нудятина о войне, исторические, в советской интерпретации. Бабушка рассказывала мне всякие стихотворения о природе и истории, по которым в школе учили беларуский язык. Анекдоты на беларуском, например, помню с тех времен от бабушки, какие-то песни, упражнения, которые делал в тетради. Но чтобы прочитать что-то интересное на беларуском, это, наверное, до взрослой жизни так и не случилось.

В Ростове в первом классе меня поправляли учителя, и поправляли достаточно вежливо, никто с меня не смеялся. Но тут надо отметить, что это же Ростов, у нас в классе было восемь человек с фамилиями на -ко и еще пятеро с армянскими фамилиями. Это Ростов 1990-х. Была одноклассница, которая пару раз посмеялась с меня. Как будто я, как она сказала, разговариваю на каком-то старославянском.

«Маму похоронили в Мариуполе. Семья так решила»

Я помню, как однажды вечером позвонили бабушке в Мариуполь. Она начала плакать. И я сейчас уже не помню, как я понял из контекста, что это что-то случилось с мамой. Я знал, что у нее болит спина. А тут звонят, когда, видимо, ей поставили диагноз и стало ясно, что ходить она не будет.

В следующие дни после этого бабушка пошла на завод и сказала, что больше не сможет работать. И через несколько месяцев уволилась. Она уезжает в Ростов ухаживать за мамой, а меня оставляют с дедушкой, потому что посчитали, что в Мариуполе есть кому за мной присмотреть. Я помню, как дедушка меня и на работу таскал на завод, и потом, когда я простудился, пытался лечить меня горячим пивом. После этого я больше никогда не любил пиво и до сих пор его не пью.

Потом я жил с дядей и его женой. Жена трамвай тогда водила в Мариуполе, а он троллейбус. И я то в кабине троллейбуса, то в кабине трамвая по Мариуполю ездил. Увидел тогда весь город.

2 сентября 1994 года мама позвала к себе. Был разговор, который я дословно сейчас не помню. О том, что она меня любит. 8 числа ее не стало.

Последние дни ее жизни я был в Ростове, и меня водили там в детский сад. После садика меня забрали и повели поиграть с детьми маминых подруг. И играли мы там на том же этаже в той же общаге, где жили мы с мамой. Пришла ее лучшая подруга, сказала, что мамы больше нет, она в лучшем мире, с ней ангелы и все такое христианское толкование смерти мне представила.

Маму похоронили в Мариуполе. Семья так решила. Был катафалк, который поехал из Ростова в Мариуполь с маминым телом. Похороны мамы я помню. Как все жменьку земли кидали на гроб. И как дедушка плакал. Первый раз я увидел его плачущим.

Я остался в Мариуполе, у бабушка была депрессия. Я хотел выйти погулять во двор, и когда меня не было в поле зрения, она сразу одевалась во все черное и выходила меня искать. Так было несколько месяцев после похорон.

«Когда я делал паспорт в 2002 году, государства были чем-то, от чего ты можешь что-то взять»

Я помню разговоры, что сейчас все решится, я буду жить в Мариуполе, потому что дядя с женой говорят, что могут обо мне позаботиться, кто-то из родственников бабушкиного брата может меня воспитывать. Я уже разговариваю со своими дворовыми друзьями о том, что буду жить здесь, будем с вами играть все время. А потом в какой-то последний момент оказалось, что нет, я поеду в Ростов и пойду в школу там.

Мне тогда не очень объяснили, почему. Это стало яснее, когда мне исполнялось 14 лет и надо было выбрать паспорт — украинский или российский. И тогда мне родственники сказали, что я сирота по российским законам, потому что мама там умерла, и мне полагается квартира от государства. Были льготы и в школе — вся эта гуманитарная помощь, какие-то скидки. Все они действовали только там, где умерла мама, то есть в России.

Бабушка заменила советский паспорт на российский и стала моей опекуншей. Меня отдали в хорошую школу с углубленным изучением английского языка. Чтобы отдать меня туда, бабушка все лето красила забор этой школы. Потому что денег не было. Я продолжал жить на два города, так как все остались в Мариуполе. Все выходные, все каникулы, все лето, все праздники — Мариуполь. А с понедельника по пятницу — Ростов, школа. У меня и там, и там были друзья детства.

В Ростове я жил сначала с бабушкой в комнате общежития, оставленной от мамы. Предприятие не отобрало эту комнату, оставила ее за мной, возможно, из уважения, что ребенок сотрудницы.

Когда я делал паспорт, это был 2002 год, все представление о границах, паспортах было другое. Государства были чем-то, от чего ты можешь что-то взять. От одного государства можешь взять больше, от другого меньше. И ты просто выбираешь то, которое тебе сказали выбрать родители или старшие. Потому что в 14 лет по сути ты сам не решаешь.

Где-то с шестого класса я уже с большего жил там один, потому что бабушка поехала к мужу в Мариуполь. И она говорила об этом, что, вот, я ради тебя кинула своего мужа, и вообще все ради тебя оставила, ты бы был в детдоме. Это была такая болтовня, абсолютно повторяющаяся все время, как будто если бы не я, ты был бы в детдоме. Только во взрослом возрасте стало ясно, что я был бы в Мариуполе у родственников, а не в детском доме.

Я так и жил, и даже любил, когда она уезжала, потому что можно было тогда дольше играть на приставке, и друга привести, и тусоваться.

«Бабушка не разговаривала со мной три недели. Самый долгий период в жизни, когда мы не разговаривали»

Школу я закончил в 2003 году и еще два года учился в лицее, куда меня тоже отдала бабушка. Лицей был очень хороший, но юридического профиля. Бабушка хотела, чтобы у меня была нормальная специальность.

Потом бабушка подружилась с библиотекаркой того лицея, а у нее сын пошел на военного переводчика в Московский военный университет. И бабушка, зная, что у меня хорошо с языками, очень хотела меня туда отдать. У нас был конфликт на этой почве. Я как-то сопротивлялся, но все равно бабушка повела меня на медкомиссию, и стоматолог меня не пропускал, потому что у меня очень плохо с зубами. Бабушка как-то там договорилась — не знаю, как — чтобы меня взяли.

Позже я узнал, что на филфаке Ростовского государственного университета проводят олимпиаду по русскому языку, и пошел на нее. Я не ходил ни на какие подкурсы, я просто спонтанно пошел туда, от отчаяния, потому что я так не хотел идти в этот военкомат. Что-то написал, а потом пришел на оглашение результатов. И называют третье место, оно не мое. Объявляют второе место — не мое. Тут бац — первое мое. И я понимаю, что у меня будет серебряная медаль в лицее, и это значит, что я уже поступил на филфак. И я в таком шоке.

Я с этой новостью бегу в военкомат и забираю документы. За день до отправки, насколько помню. Пришел домой, сказал бабушке, что я забрал документы и не пойду на поеду на эту военную штуку. Был страшный скандал. Бабушка не разговаривала со мной три недели. Самый долгий период в жизни, когда мы с ней не разговаривали. Потому что бабушке казалось, что я сломал себе жизнь. Я потом много раз думал, что я бы уже тысячу раз покончил с собой в этом военном университете.

Потом был период переговоров, что окей, делай все по-своему, но иди хотя бы не на филфак, а на что-то нормальное. И так я поступил на юридический факультет, где как-то учился. Мне все это не нравилось, а нравились трамваи, троллейбусы и постпанк. Все свободное время я посвящал музыке, но этого было мало.

На магистратуру я поступил в Европейский университет в Санкт-Петербурге на факультет этнологии, где получил стипендию, покрывающую все расходы на обучение. Во время учебы я съездил на выходные в Хельсинки и попал еще на конференцию в Берлин, и тогда как-то мне пришло в голову, что я хочу учиться в Западной Европе и точно не хочу учиться в России. Там фон еще политический проступил, потому что когда я учился в Питере, была волна больших демонстраций, на которые я ходил.

Тогда, в эти 2010-2012 годы, Россия была совсем другой по сравнению с Беларусью. Я, съездив в Беларусь в 2008-2009 годах, еще мог как-то сравнивать. Я поехал просто к родственникам и знакомым. Я очень долго планировал поехать в Беларусь, потому что бабушкины родственники приглашали. Был несколько недель, ездил по Беларуси, увидел Витебск, Гомель, Туров, Мозырь, Минск.

Честно буду говорить, на тот момент у меня было ощущение, что я приехал в какое-то прошлое и что это что-то очень советское, и что люди очень боятся вслух говорить о политике, чего в России тогда не было, а тем более не было в Украине.

«Я заполнял анкету в Германии на ВНЖ, там была графа "этничность". Вот там я написал "украинец"»

Меня периодически спрашивали о национальности, и я всегда говорил молдаванин, а потом румын. Потому что в свидетельстве о рождении написано, что мать молдаванка, а отец записан со слов матери. Я говорил, что я молдаванин, я же немного знал язык, и для меня дистанцироваться от всех этих споров было типичным шагом. Причем для бабушки тоже. Каждый раз, когда был российско-украинский срач, бабушка такая: «Так, я беларуска, я не хочу в принципе с этим ничего иметь». А дедушка вообще молдаванин, румын, тоже не имел к этому отношения. Это была очень типичная позиция для нашей семьи.

В 2013 году я попал на стажировку в Германию, встретил Новый 2014 год с семьей в Мариуполе, а потом улетел. Начался конфликт на Донбассе, аннексия Крыма. Бабушка с дедушкой поехали переждать из Мариуполя в Ростов в ту самую комнату в общежитии. Они думали, что это все ненадолго, на две-три недели, что они никому не будут мешать в этой комнате, не надо проситься к родным, можно просто подождать.

В Мариуполе моя семья была промайдановская, все родственники поддержали скорее Майдан. Хотя при этом есть и другие истории. Один мой родственник в 2009 году уехал жить в Крым. А когда случилась аннексия, там же вынуждали заменить паспорт, а он не хотел свой украинский паспорт отдавать. Чтобы дальше жить с украинским паспортом, ему пришлось переехать работать в Сочи, потому что там это не было проблемой.

Я был в Германии и понимал, что я больше не хочу дальше жить с российским паспортом. В тот момент это настолько выкристаллизовалось, что не хочу иметь ничего общего с этим государством. После стажировки меня взяли на докторантуру в Германии.

Когда я заполнял какую-то анкету в Германии на вид на жительство, там была графа «этничность». Вот там я написал «украинец», потому что это был момент первой эскалации и аннексии Крыма. Я как-то хотел подчеркнуть, что мой паспорт, конечно, такой, но вообще я не россиянин.

Я мог получить беларуский паспорт, потому что бабушка из Беларуси, или украинский, потому что мама и дедушка из Украины. Я советовался с бабушкой и другими людьми, и они говорили: «Получишь украинский — в армию загребут, пойдешь воевать. Получишь беларуский — хотя бы никогда не будешь воевать». Так и сделал этот выбор в пользу беларуского. Это шло очень медленно, 20 месяцев потратил на сбор всех необходимых бумаг, и там еще нужно было выйти из российского гражданства, и это тоже было медленно.

Я тогда начал уже регулярно ездить в Минск. Познакомился с активистами. Мы стали поддерживать с ними связь, вместе организовывать исследовательские проекты. И в 2015 году Беларусь произвела на меня совсем другое впечатление. Тогда приехать из Питера в Минск было приехать внезапно во что-то более свободное и приятное. А в 2017 году я подал документы на выход из российского гражданства и вступление в беларуское.

Первое, что я сделал, получив беларуский паспорт, — это поехал в Мариуполь, увидел всю семью. Я не был в Мариуполе с начала 2014 года по начало 2019 года, пять лет не видел родных. Я тогда купил билет на самолет «Минск — Запорожье». Летел небольшой самолет, в который заходишь не сбоку, а снизу. Зато прилетел в Запорожье, никаких вопросов ко мне не было, поговорили с пограничниками на украинском.

«Дедушка до последних дней своей жизни говорил бабушке: "Валя, поїхали додому"»

Я начал регулярно ездить в Украину, несколько раз в год. А бабушка с дедушкой так и не вернулись. Первые годы после аннексии Крыма и войны на Донбассе были годами ожидания. Они несколько раз ходили на автовокзал, бабушка спрашивала, ездят ли автобусы в Мариуполь. Сначала ездили автобусы, но говорили, что иногда они попадают под обстрел. Потом они перестали ездить. Потом из-за ДНР стало невозможно проехать насквозь. И появились автобусы, которые объезжали всю эту неподконтрольную территорию. И это значило сутки ехать из Ростова в Мариуполь, это было не под силу ни бабушке, ни дедушке.

Потом дедушка заболел, стало плохо с легкими, стало плохо еще и с головой. Но до последних дней своей жизни он говорил бабушке: «Валя, поїхали додому». Я думаю, что для него однозначно Мариуполь был родным городом и главным городом его жизни. А для моей бабушки таким домом, наверное, оставалась Беларусь всю жизнь, она все время скучала по ней. Последний раз она была там в 2010 или 2011 году. Они ездили туда каждый год в отпуск до начала 1990-х годов.

Бабушка боялась возвращаться в Мариуполь, потому что все ждала, что будут какие-то проблемы, и в результате дедушка умер в 2017 году.

Его похоронили в Ростове, чего он и бабушка очень не хотели. Бабушка говорила: «Ой, привяжите меня к трактору, только в Мариуполе закопайте». Но теперь она не мечтает быть похороненной в Мариуполе, потому что на кладбище зарезервировано место рядом с дедушкой.

Бабушка после того, как дедушки не стало, горевала, а с транспортом между Россией и Украиной становилось все хуже и хуже. Бабушке на тот момент было уже под 90. Чтобы добраться из Ростова в Мариуполь, нужно было бы ехать сутки на такси, чего она не могла сделать, ее очень укачивает в такси. Летать ей нельзя. А поездами это надо было ехать сутки до Москвы, сутки до Киева, а оттуда почти сутки до Мариуполя. Абсолютно для нее неподъемный путь тогда уже. Стало понятно, что, наверное, не получится ее никуда перевезти, там она и будет.

«Когда мы прощались, никто не озвучивал, когда мы увидимся в следующий раз. Никто не знает»

Я переехал жить в Минск, потому что получил очень интересное приглашение работать редактором. Потом еще через несколько месяцев — приглашение преподавать в Вильнюсе. Это был 2018 год, и были какие-то надежды, что вот-вот все изменится и в Беларуси тоже. С 2019 года я жил между Минском и Вильнюсом, периодически ездил в Ростов и Мариуполь. Больше трех недель я нигде не задерживался, все время был в разъездах, потому что надо было навещать бабушку в Ростове, иногда разруливать там с врачами.

Мои друзья повыезжали из Беларуси еще в сентябре 2020 года в Киев и жили там до начала полномасштабной войны. Я поехал чуть позже них. Тогда еще казалось, что с беларуским паспортом тебе в России ничего не сделают. Потом так перестало казаться. Стало страшно туда ездить, когда я в 2020 году пособирал подписи за Бабарико, а потом еще людей прятал после 9 августа. И я же еще преподаватель в ЕГУ.

В 2020 году появился прямой автобус Ростов-Киев. Ездил между Ростовом и Украиной, и в последние разы было очень тревожно. Потому что в Беларусь было очень страшно ехать, а в Россию непонятно, но там же бабушка, как ее оставишь. Но на российско-украинской границе всегда дрючили друг друга, а ты был такой с беларуским паспортом: «Парень, проходи».

Последняя встреча с бабушкой — это мы встретили с ней Новый 2022 год. Когда мы прощались, никто не озвучивал, когда мы увидимся в следующий раз. Как-то из контекста было понятно, что никто не знает, когда. Но невозможно сказать живой бабушке, которая стоит перед тобой: «Я не знаю, когда мы увидимся в следующий раз». Вот она стоит в этом коридоре там в общежитии, смотрит на тебя, такая маленькая, сгорбленная. Ты ей говоришь: «Ой, бабуля, приеду через пару месяцев, ты смотри, не забывай есть, обязательно береги себя, не переживай, не грусти, скоро увидимся, и будет весна, и пойдем гулять». Так и попрощались.

Перед этим я продал квартиру на окраине Ростова, которую получил в 2012 году как сирота. Продавал срочно по кадастровой стоимости — это 70% от рыночной. Деньги за квартиру хотел перевести на украинский счет, перевел первый транш, началась война — и мой счет заблокировали.

В последние дни перед этим полномасштабным вторжением, когда уже ЛНР и ДНР признали, мы каждый день списывались с родственниками в Мариуполе. И уже писали мне, что, ну, враг наступает. Я понимаю, что там внутри было абсолютно ясно за несколько дней до того, что будет беда. А со стороны это не было понятно. Мои киевские друзья до последнего верили, что не будет того, что началось. Опять же, все ожидали, что если что-то и будет, то будет на востоке. Типа, ну не будут же на Киев нападать. Буквально это говорили. Так и думали до 24-го.

В феврале я улетел на пару недель в Швейцарию к другу записывать музыку. Мы откладывали это дело два года. Тут уже было ощущение, что надо наконец этим заняться. Я купил на 27 февраля билеты назад. Сначала Lufthansa отменила рейс, я купил Ryanair. Потом 24-го стало ясно, что не полечу я в Украину. И все мои вещи остались в Киеве. У меня не было другого варианта, кроме как поехать в Литву, потому что я там работаю.

«Под обстрелами сын дошел до частного дома и там в руинах нашел дедушкин костюм, и деда покойного одели, отпели и подзахоронили к родственнице»

Первой реакцией бабушки утром 24-го было то, что вот так раскидало нашу семью, что никто никого не увидит, что все будут поодиночке в разных местах. И так оно и есть. Я не могу теперь увидеть ни своих родных в Мариуполе, ни бабушку в Ростове. И беларуских дальних родственников тоже не могу увидеть. Друзей, которые там.

Большинство родственников, кто жил в Мариуполе, съехались в одну квартиру. Первые дни мы переписывались с ними ежедневно, они просто подтверждали, что живы. Потом связь пропала. Я искал по всем чатах, целые ли наши дома, наша квартира, все эти несколько домов, в которых жили мои родственники.

Через пару недель я узнал от одного своего родственника, которого эвакуировали еще в первые дни в центральную Украину, что все живы и вышли на связь. Они выехали на запад от Мариуполя, но отъехали просто в тихое место. Ехать оттуда через линию фронта родственники пока не решаются, потому что они, больше десяти человек, живут в одном доме, среди них — полуторагодовалый ребенок с редким диагнозом, человек с онкологией, мой дядя с раненым коленом, а еще пара человек просто боятся проезжать через российские блокпосты. Двоюродная сестра говорит, что все они выглядят очень плохо.

Бабушкиного брата не стало в середине апреля. Он и его сын, который за ним присматривал, оставались в частном доме в Мариуполе. Когда в дом прилетело в первый раз, дедушку ранило осколком. Они тогда перебрались к женщине сына на квартиру, но через пару недель дедушка умер. В частный дом был еще прямой прилет, теперь дом разрушен.

Семья у нас достаточно религиозная, к похоронному обряду относятся серьезно. И вот под обстрелами сын его дошел до частного дома и там в руинах умудрился найти дедушкин костюм, и деда покойного одели, отпели и подзахоронили к родственнице.

Затем этот сын попал под обстрел, и ему в колено попали осколки, потребовалась операция. При этом нет ни обезболивающих, ни антисептиков, еле нашли скальпель в другом населенном пункте, вывезли его за город, опять-таки под обстрелами, должны были прооперировать.

Бабушке уже сказал, бабушка плакала, что брата нет. Он еще жил последние годы без обеих ног, ему их ампутировали из-за гангрены. Бабушка плакала, поминала как могла. В церкви попросила знакомых свечки поставить.

Мы созваниваемся с ней дважды в день и ведем такие дежурные разговоры, чтобы поддержать друг друга. Ты поела? Поела. Попила? Попила. Как ты себя чувствуешь? У нее там проблемы со спиной, давление очень высокое. Больше о здоровье и еде. Потому что когда раз в несколько дней я завожу разговор об этой ситуации, она просто грустит, что не увидит никого. Она регулярно спрашивает, есть ли какая-нибудь информация, все ли живы. Я говорю ей, о ком знаю, о ком не знаю. Соответственно, разговоры на поддержание жизнедеятельности направлены.

«И теперь невозможно заехать в Украину беларусу с ВНЖ. Хотя это моя страна, я там вырос, там все мои родные»

На момент моих первых воспоминаний о самом себе границы между Мариуполем и Ростовом физически почти не было. Это был какой-то пограничный пост на границе Донецкой области Украины и Ростовской области России. И только автобусы туда-сюда через него ездили. Я даже не помню, был ли шлагбаум.

Потом там построили какие-то будочки. Потом еще какие-то киоски там достроили. Потом там построили большой навес с ангаром. Потом еще один навес. Потом там целый городок вырос на этом погранпереходе, где таможенный контроль, паспортный контроль и эти навесы. И фуры. Но все еще можно было ездить через него.

Потом с украинской стороны стала неподконтрольная территория, так называемая ДНР, и ездить там уже было нельзя. И дорога вместо 3,5 часов, как в детстве, стала занимать сутки. Нужно было все это огибать. И паспорт надо было поменять, только тогда можешь нормально ездить по этому маршруту. Потом и это стало невозможно. Три месяца назад. И теперь невозможно заехать в Украину беларусу с ВНЖ. Хотя это моя страна, я там вырос, там все мои родные. Я научился там ходить и говорить. И я писал об этой стране свои исследования, у меня там все.

«Это мой страх — умереть раньше бабушки, у которой уже столько родных умерло»

Я где-то читал такую мысль, которая мне кажется очень адекватной, и кажется, что оно очень точно отражает события. О том, что когда был железный занавес, была очень четкая и непроходимая граница. Потом был период, когда ее не стало. И вот она снова окаменела, только переместилась далеко на восток. А Восточная Европа оказалась с другой стороны. Граница снова такой непроницаемой становится, через нее невозможно пройти или очень сложно. И я понимаю, что все, что я могу сделать в этой ситуации, — это выбрать сторону границы.

Я долго бегал от того, чтобы выбирать сторону, потому что мне нужно было пересекать эти границы. Так у моей семьи сложились обстоятельства. И тут я понимаю, что это больше не получится в ближайшее время, что нужно выбирать сторону. И я выбрал сторону, я в Евросоюзе. Я выбрал сторону еще и потому, что я часто думаю о бабушке, что вот у нее умерли все дети, она очень за меня переживает. И все наши разговоры всегда заканчиваются ее словами: «Береги себя». Она прямо как попугай каждый раз мне это говорит.

И я думаю о том, что я берегу себя, чтобы хотя бы увеличить свои шансы не умереть раньше нее. Потому что это мой страх, с которым, возможно, нужно к психотерапевту. Страх умереть раньше бабушки, у которой уже столько родных умерло. Так что я там, где безопасность. Хотя там, где я сейчас, я не чувствую себя в безопасности. Это просто безопаснее Киева и Минска, наверное. Но я чувствую, что надо уезжать дальше, не надо быть в Восточной Европе. В том числе и для того, чтобы звонить бабушке и говорить: «Со мной все в порядке, я жив».