«Я здесь могу много делать публично и активно. В Беларуси я могла делать мало и непублично». Как живет правозащитница Татьяна Гацура‑Яворская, сбежавшая из‑под следствия помогать Украине

Выставка, обыск, предложение от КГБ

Выставка «Машина дышит, а я нет» — это проект, которым я очень горжусь. Для нашей организации, для людей, которые занимались этим со стороны правозащиты, это был новый формат. Переосмыслить то, что происходило, вместе с художниками… Может показаться, что вот это просто какие-то фотографии — на самом деле работа над осмыслением и реализацией шла не меньше полугода.

Вообще он задумывался как проект-благодарность — такая рефлексия общества на то, что происходило. И благодарность медикам, которые в 2020 году проявили большой героизм сначала оставшись, можно сказать, один на один без адекватной поддержки государства с ковидом. И вторая проблема, которую мы хотели отрефлексировать, это насилие, с которым столкнулись врачи в 2020 году.

Выставку мы открыли. Она проработала один день. После первого дня работы к владельцу площадки, где проходила выставка, пришли санстация, МЧС и далее по списку. И закрыли помещение по санитарным нормам, по нарушению техники безопасности. Не только помещение, где проходила выставка, но и все заведения, которыми владел человек.

5 апреля мы пришли в офис думать как дальше быть с выставкой, потому что у нас были дерзкие планы. У нас была идея, что мы сейчас объявим набор волонтеров, которые будут заделывать дырки в полу в помещении, где проходит выставка. Мы таким образом хотели дальше показывать выставку желающим.

Мы вышли на крылечко нашего офиса и к нам подбежало трое молодых людей. Они нам показали пистолет начали нас в этот офис назад заталкивать. Там еще была моя собака. Они пригрозили, что если она проявит агрессию, то они ее могут застрелить.

В этом офисе у нас была организована помощь в социализации для людей, которые отбывали большие сроки заключения. И одно из направлений этой помощи — это было обучение простейшим курсам ПК, простейшие программы, пользование интернетом, социальными сетями. Помощь людям, чтобы они понимали как пользоваться компьютером и интернетом. Они конфисковали в том числе всю эту технику.

В Следственном комитете я увидела еще одну мою коллегу и поняла масштаб и услышала, что вообще нас пятеро. [В] 9 вечера позвонили моему мужу, сказали, что я задержана. Это был единственный соблюденный процессуальный пункт из всех, что они должны были делать.

В ИВС меня посадили в одиночную камеру. Ну то есть это камера на двоих человек, но я там находилась одна. В ней была выключена батарея и было открыто окно. В камере, по моим ощущениям, было около 10 градусов. Ну и все остальные прелести, как ко всем политическим: будить по ночам, яркий свет, без матрасов. А моих коллег четверых посадили в точно такую же камеру, правда с включенной батареей, но тоже открытым окном и тоже со всеми этими прелестями.

На следующий день был один единственный по поводу моего задержания официальный допрос. Пришел следователь, который задавал дежурные вопросы без всякой конкретики. Ну и в принципе следователь сказал, что к нам вопросов у нее нет. Может быть, у ДФР что-то есть или еще у кого-то, но со стороны СК на данный момент никаких вопросов нет.

Я так считаю, у них ничего не было на нас. Они организовали административный суд. Якобы мы все пятеро сопротивлялись сотрудникам милиции и моих коллег смогли таким образом на дольше задержать в тех условиях, в которых они находились. Им дали по семь суток. А мне, поскольку у меня малолетний ребенок, дали штраф.

По истечении трех суток [в ИВС] пришел следователь из СК, показал мне постановление о заключении под стражу — и мне сообщили, что я отправляюсь в СИЗО. Попала в элитную камеру. Из восьми человек, которые там были, семь были политическими.

Через неделю после моего задержания у меня дома прошел повторный обыск. Дома был мой муж и второй обыск был гораздо тщательнее проведен. Они в принципе разобрали все, что можно в нашей комнате и все, что можно осмотрели подробно во всей квартире. После этого моего мужа забрали якобы на допрос. Допрос начался с шантажа и психологического давления по поводу нашего ребенка.

Поздно вечером его отпустили с требованием покинуть страну вместе с семьей в целях безопасности. Сказали, что на это есть 48 часов. [Если нет,] тогда его задержат по административной статье на сутки. Поскольку я нахожусь в СИЗО, ребенок остается без официальных представителей. Его отправят в социальный приют: «После отбывания суток мы официально депортируем тогда тебя, а ребенок будет находиться в приюте и его несколько месяцев никто не увидит. Да, конечно, через какое-то время можно будет оформить опеку на бабушку, но несколько месяцев настройтесь, что его никто не увидит».

После того, как он приехал домой, на следующий день он заметил слежку за собой. Вплоть до того, когда он выбрасывал мусор, он видел, как проверяют мусор, который он выбрасывает. Ну естественно он принял решение уезжать.

Узнала, что муж уезжает во вторник. В среду ко мне пришли, я думаю, что это были сотрудники КГБ. Это люди, которые присутствовали при моем задержании и обысках, они не представлялись, не показывали никаких документов.

Они поинтересовались, в курсе ли я своей ситуации, какая у меня ситуация с семьей, что я планирую делать. Они хотели сделать мне предложение — если я соглашусь, то могу выйти в четверг и мой муж с ребенком могут не уезжать. Мы можем типа дальше спокойно жить. Я сказала, что мне неинтересно слушать их предложение, что если они хотят, они могут мне это сказать при адвокате, а без присутствия адвоката мне неинтересно его слушать.

Расстались на том, что мой муж уезжает, я остаюсь сидеть в СИЗО. Они сказали, что им очень жаль и на этом мы разошлись.

Я была уверена, что так оно и будет, что в четверг истекают 10 дней и мне предъявят обвинение. Я ждала, чтобы в присутствии адвоката мне предъявили обвинение. В 7 часов мне сказали — на выход с вещами. Когда я вышла, мне сказали, что я должна позвонить следователю. На следующий день я подписала бумагу о том, что мне запрещен выезд из страны. Ну и мой статус оставался «подозреваемая». То же самое с моими коллегами, такая же ситуация. Они тоже оставались подозреваемыми с запретом на выезд из страны.

Ты выходишь, во-первых шок, что ты вышел, у тебя нет телефона, нет ключей от квартиры, у тебя вообще ничего нет, идет дождь, людей нет. Проблема даже добраться домой с этим баулом своим, который уже за неделю даже есть.

По характеру вопросов, которые нам задавали, это все неофициальные допросы, это все оперативники, КГБ, не официальный допрос СК. За нами следили уже какое-то время, и это не было связано никак с выставкой. Они следили за нами, во-первых, потому что наша организация сооснователь Комитета по расследованию пыток и после августа мы документировали, опрашивали людей, которые пострадали.

Второе, из-за чего они следили за нами, это оказание помощи бывшим заключенным. Их волновало, оказываем ли мы помощь политическим заключенным в центре города, как бы вы тут расположились удобно. Они видели подвох в оказании помощи просто людям, которые были в тюрьме. Они прямым текстом говорили: «Ну вот вы там помогаете этим людям, они же вам что-то должны после этого, вы их можете о чем-то попросить, например, выйти на улицы и что-то сделать противозаконное».

Они видели в этом не какую-то нашу социальную общественную ответственность и помощь таким людям, они видели, что мы там готовили… Муковозчик прошелся по «Звену» и он прямым текстом сказал, что мы под видом какой-то социальной работы на самом деле готовили каких-то боевиков, это было в его статье. Вот у них было такое отношение к нашей работе.

То есть они нас уже разрабатывали, они на нас якобы что-то имели уже. Ну и тут в центре города опять выставка. Во время обыска звучали такие фразы: «Что вы там хотели там, синие жопы показывать?».

Женская коммуна, ликвидация «Звена» и побег в Украину

[Когда я вышла под подписку,] ничего не происходило, меня никуда не вызывали. Я контактировала со следователем только когда мне нужно было сообщить, что я не ночую дома. В сентябре 2021 и в январе 2022 я обращалась с просьбой о выезде, чтобы увидеть свою семью, и оба раза мне было отказано.

Я жила в своем доме в Логойском районе, летом ко мне приехала моя подельница, можно так сказать, и мы с ней вдвоем жили женской коммуной до нового года и воспитывали собачку нашу — Кайласика. Она тоже оказалась одна, потому что ее молодой человек тоже был вынужден уехать из страны. И так получилось, что у нас общее горе.

Занимались правозащитной работой, которую сильно нельзя афишировать. Понятное дело, что на нашей программе реабилитации бывших заключенных мы поставили запятую, потому что после того, как нас отпустили, еще началась отдельная линия — ликвидация организации.

В мае нам вынесли первое предупреждение и потом началась череда судебных заседаний, мы обжаловали это предупреждение, потом отдельно шли суды по нашей ликвидации — мы это оспаривали. Это все отнимало много времени и закончилось только в январе, [когда] Верховный суд признал решение Минского городского суда законным и 17 января только ликвидировали общественное объединение «Звено».

Но, кстати, в Украине я уже зарегистрировала «Звено», так что мы недолго были без легального статуса. Можно сказать, с 17 января по 17 апреля.

[Обжалование] тоже отнимало много времени. Я считаю, что это правильная стратегия была, и было бы хорошо, если бы как можно больше организаций пользовались этим правом на юридическую защиту внутри страны — занимались обжалованием и загружали работу судов. И растягивали как можно дольше разгром общественных объединений.

Когда началась война, я была в шоке, как и все, и неделю просто металась и думала что можно сделать.

Я участвовала в этой акции 27 февраля, которая была возле Генштаба, меня тоже задержали там. Я не помню точно число [когда решила уехать] — Макрон поговорил с Путиным и сказал, что худшее впереди. А на тот момент уже происходил этот кошмар, бомбили и Киев и уже было много жертв.

Уже происходило что-то ужасное, и когда он сказал, что худшее впереди — в этот момент я поняла, что мне очень важно быть с моей семьей. Я приняла такое решение, что я буду стараться воссоединиться с моей семьей и уже в Украине делать, что возможно для поражения Путина.

Маршрут [которым убегала] я не могу описать, но могу сказать, что я неделю ехала в Украину. И самый тяжелый момент был на границе Украины. Я обрезала все, мосты сожгла и тут меня не пускают в страну, потому что я гражданка страны-агрессора. Это прямым текстом на границе мне сказали, что у них есть постановление об ограничении въезда граждан Беларуси, поскольку мы являемся гражданами страны-агрессора, и что каждый человек рассматривается индивидуально.

У меня взяли мой паспорт, вид на постоянное жительство — он был оформлен еще в 2018 году. Они забрали у меня эти документы и рассматривали в индивидуальном порядке, могу я въехать или нет, при этом у меня муж и ребенок украинцы, и они ждали меня на границе.

Через три часа мне сказали, что они мне не разрешают въехать в страну. Меня отвели на польскую сторону и сказали, чтобы я возвращалась в Польшу, и что они меня не пропустят. Я естественно отказалась идти в Польшу. Это уже был вечер, 10 часов. Я сказала, что я буду тут жить, ночевать, никуда не пойду, пока меня не впустят.

Это такой еще момент был нервный, потому что уже начался комендантский час. И муж с ребенком тоже меня ждут, и они тоже не знают, что им делать, потому что они далеко от дома. Я была настроена критически, начала уже устраиваться там на ночлег на улице, прямо на выходе на польскую сторону, там все люди проходят мимо а я там надела шапочку, вторую курточку — все, что можно, чтобы мне теплее было.

Параллельно мой муж звонил везде, куда только можно, пробовал объяснить ситуацию, и уже без всякой надежды, потому что война и всем пофиг. А это были первые недели войны, это вечер 12 марта. Ну в общем мы так и не поняли, что сработало. Или кто-то позвонил или они сами приняли такое решение, но где-то через полчаса они вышли заново ко мне. Сказали, пойдемте, мы вас пропустим, поставили штамп и впустили меня в Украину.

Украина

У нас есть квартира, которую муж снимает в Киеве. Сейчас мы живем в Дрогобыче, но я каждую неделю приезжаю во Львов и нахожусь у моих друзей-беларусов. Мы как бы вместе, но я уезжаю то в Киев, то еще куда-то. Где мы дальше будем жить, мы не понимаем, потому что во Львове сейчас мы хотели бы снять жилье, но оно или очень дорогое, или его нет, потому что очень много беженцев.

Я с первых дней помогаю, мы уже зарегистрировали организацию, заканчивается наша кампанию по сбору средств на VAC. Это коллаборация трех организаций, это диаспора беларусов в Италии «Суполка», «Беларуский фонд медицинской солидарности» и «Звено». Эти VAC-системы на самом деле очень-очень востребованное оборудование и оно очень помогает врачам лечить сложные раны. Я буду очень довольна, если мы сможем. Не если — мы это сделаем.

Хотелось бы, конечно, запланированных 20 аппаратов купить. К ним есть расходники на полгода работы. Мы посчитали, что примерно 500 пациентов можно обслужить. Это на самом деле не маленькая помощь.

У меня можно сказать две линии. Одна линия — вот такая реакция на потребности. То есть я отвозила какие-то лекарства в тероборону как курьер. Возникает потребность — я ее закрываю. То же самое с VAC-системами. Есть потребность у больниц, мы эту проблему совместно решаем. Это такая реактивная деятельность. Но я безусловно заинтересована в том, чтобы придумать концептуальный тип помощи Украине.

Я хочу, чтобы беларусы создали в Украине центр психологической реабилитации пострадавшим от войны. В первую очередь военным, которые участвовали в военных действиях. Но и также мирному населению. Если мы создаем такой центр, мы создаем инфраструктуру, мы создаем обученный персонал, который может там работать, и мы понимаем, что потребность в такой реабилитации нужна — идет война или она уже закончилась.

Во-первых, мы закрываем потребность. Во-вторых, это такой видимый вклад для украинцев от беларусов. Несмотря на то, что со стороны Беларуси нападают на Украину, беларусы в это время уже делают что-то, чтобы разделить эту ответственность за происходящее и снизить урон. Я уверена, что люди, которые будут пользоваться услугами такого центра, для них тоже не должно оставаться вопросов в том, что беларусы — это люди, которые поддерживают Украину, а не наоборот.

Я уже ездила по Закарпатью, смотрела объекты различные. У меня уже есть спонсор на 40 тысяч как первое вложение в этот центр. Я разговаривала много с украинскими военными. Понятно, что это все дилетантски, но вместе с психологами мы еще будем общаться и вырабатывать концепцию. Разговаривала с врачами, которых очень заинтересовала такая возможность вахтовым способом к нам приезжать.

Понятно, что к беларусам сейчас повышенное внимание со стороны спецслужб на блокпостах и так далее. Есть тут открытые проявления дискриминации, когда в заведениях во Львове проверяют паспорта и не пускают граждан Беларуси и России. Такие переборы, безусловно, неприятные. Но прямо такого, что тебе нужно прятаться как евреям и открытой агрессии, чтобы я скрывала, что я беларуска — я такого не чувствовала.

Мы встречаем много и активистов украинских, и советников [главы Львова Андрея] Садового, которые прямым текстом говорят и заинтересованы в том, чтобы что-то делать с беларусами. Они не раздувают тезисы о том, что беларусы — это враги из страны-агрессора, они должны каяться и вообще что-то должны. Наоборот, они заинтересованы в каком-то конструктивном взаимодействии с беларусами здесь и в принципе думают про будущее.

Возможность реализации я здесь чувствую гораздо выше. Несмотря на сложности, я здесь могу много делать публично и активно. В Беларуси я могла делать мало и непублично.