«Свет выключите, ***** [блин]! Мы щас все умрем здесь!». Беларуска рассказывает о жизни в киевском бомбоубежище

«Война началась, Насть»

Утром 24-го я спала. До этого я очень много работала, набрала смен — я как знала, что мне нужны будут деньги. У меня был первый выходной, легла спать часа в два ночи. Была очень уставшая на фоне того, что до этого нормально не спала. А Макс не спал. Наша квартира на первом этаже, и она настолько хрупкой кажется! Там очень много окон, и даже если на улице кто-то разговаривает, все прекрасно слышно. Меня подрывает Макс с фразой: «Началось!», а я жутко хочу спать и ничего не понимаю. Я вижу, что Макс напуганный, он подскакивает, открывает балкон, а на фоне что-то взрывается — у нас аж окна трясутся. Он на меня смотрит и говорит: «Война началась, Насть». Мы вышли на улицу, я ему говорю: «Я спать хочу, какая война». Первые минут двадцать я вообще ничего не могла понять, потому что крепко спала, а тут взрывы, они меня пугают.

Мы зашли в магазин купить воды. Мне кажется, мы это делали просто потому что не понимали, что делать. В разговорах ты будто бы к этому готов, вы ведь об этом говорили, что вот, может быть, война начнется. А потом она началась, и ты не понимаешь, что делать. Ты настолько не верил в то, что это может быть реальностью — ну какая война?! А тут мы стоим возле магазина, мечемся, купили воды попить. Макс, по-моему, снял с карты немного денег. Потом мы пошли домой и пытались поспать, но каждый раз — то взрыв, то сирена.

Начали искать бомбоубежище, вышли пораньше, когда начало темнеть, и поняли, что открываешь карту — вот они повсюду, но они закрыты. Пришли — одно закрыто, второе, третье. Писали, что в метро бомбоубежище, но мы на «Черниговской» живем, у нас там метро под открытым небом.

Мы нашли подвал в очень старом доме. Это были как катакомбы, знаешь, как минус первый этаж. Очень много коридоров, много каких-то закрытых комнат. Там мы нашли коробку, кусок пенопласта, картон. У нас был плед — постелили это все и начали ждать чего-то. Там тихо, связи нет. Постоянно поднимаешься повыше, чтобы эту связь словить. Другие люди еще были, но мы зарылись далеко, в отдельную нишу. Мы слышали много голосов и мужчин, и женщин. Я очень сильно замерзла тогда, начала истерить. Мы нормально не спали с позавчера. И тут три часа ночи, вроде как тихо, и я начинаю истерить, что я сижу в пыльном подвале, у нас яд крысиный лежит рядом, мне холодно и я хочу спать. Пошли домой.

Только мы вернулись в квартиру, разделись, легли в кровать, я закрыла глаза — начинает все взрываться. Эти звуки на самом деле были вдалеке, но мы же тогда не отличали еще толком. Это потом мы уже научились понимать, близко звук или далеко. И мы снова быстренько в штаны впрыгнули и побежали туда. Тогда там уже было очень много людей, прям все убежище было в людях. Это была наша первая ночь в бомбоубежище.

«Свет выключите, ***** [блин]! Мы щас все умрем здесь!»

Я слабо помню последовательность событий. Мы списались с нашими ребятами, с которыми работали, и они сказали, что они в более-менее нормальном убежище — там тепло, есть интернет и электричество. Мы закупили какие-то продукты, уже когда были большие очереди и не было хлеба, собрали вещи, взяли одеяла, подушки и поехали на такси. Там полтора километра, но нужно через мосты ехать. Я тогда увидела в городе людей с оружием, увидела, как ставят металлические противотанковые ежи. Ты глазами видишь, что происходит, ушами слышишь, что взрывается, но головой ты не догоняешь, что это война. Я помню, для меня было такое потрясение — увидеть человека с автоматом!

То бомбоубежище правда было хорошим. У нас было электричество, потом ребята даже чайник туда принесли. И так мы жили остальное время, только один раз мы ходили домой — четыре часа у ребят есть, чтобы попасть домой и вернуться, и четыре часа у нас.

В убежище был мужик, который, видимо, в прошлом воевал. Это был один из самых жестких моментов в убежище. Он потом объяснил, что все его друзья, сослуживцы сейчас воюют. А у него много женщин в семье и он остался с ними. Так вот, его ночью разбудили каким-то образом, и у него было что-то типа, знаешь, вьетнамских флешбеков. Он начал орать на всех: «Выключите свет! Сейчас бомба прилетит!». Начал кидаться, драться, женщину сбросил с лестницы. Орал: «Свет выключите, ***** [блин]! Мы щас все умрем здесь!».

Когда он успокоился, то объяснил. Как я поняла, он раньше воевал. Возможно, это связано с 2014 годом, с событиями на Донбассе. Сказал, что как его разбудили, так он и отреагировал.

Мы смеялись, что у нас VIP-апартаменты. Вообще это было здание политехникума. Там есть туалеты и все такое. Внизу есть одна комната поприятнее, там лежит паркет, а если пройти вглубь, то там уже реальный бункер с низкими потолками и широкими стенами. Мы спали вчетвером в отдельной комнатке, такая однушка получалась! Ширина ее как короткая сторона одеяла.

Ты просыпаешься. Читаешь новости. Берешь щетку и пасту, поднимаешься наверх, чистишь зубы. Завариваешь завтрак — это мивина какая-то или что-то другое. Кстати, потом в убежище другие ребята принесли мультиварку. Потом отвечаешь на сообщения — мы даже создали чат, чтобы не писать каждому. Звонишь маме, звонишь сестре. Не могу сказать, что мы чем-то занимались, потому что там заниматься нечем. Ты можешь только лежать. Особенно когда были комендантские сутки — с вечера ночь, день, ночь.

Целый день сидишь, читаешь новости, периодически ешь, поднимаешься наверх послушать, как там, что там. Я помню, мы стоим, курим на улице и тут один взрыв, второй взрыв, а мы даже не шелохнулись — настолько ухо понимает, близко это или далеко, и если далеко, вообще не обращаешь внимания.

С мамой я была на связи все время. Я сразу сказала ей, что мы будем в убежище. Она спрашивала, есть ли у нас еда, и просила закупить побольше, есть ли вода. Не помню, просила ли она меня вернуться домой — вроде бы нет. Она знала, что я с Максом и что нас [вдвоем] не выпустят. Мама держалась большим молодцом. Это потом она рассказала, что они с папой вдвоем ревели и молились.

Мы обсуждали мой отъезд до войны. Макс очень плохо спал последние дней десять перед войной, и у нас каждый день был разговор: «Давай ты уедешь сейчас». Я говорила, что никуда не поеду, [а если и поеду,] то поедешь со мной. Может быть, я бы и поддалась его уговорам куда-то уехать, но у него паспорт менялся. Мы отдали его паспорт на замену, чтобы смогли с ним 25 марта быть в Беларуси, в гости к родителям на десять дней. Потом, когда война началась, у нас были мысли о том, чтобы я уехала, но я сразу в слезы — никуда не поеду.

Я заревела и сказала ему, чтобы шел в машину

Я уехала совсем спонтанно. Мы понимали, что идет война, и это не что-то однодневное, а скорее всего очень длительное. Мы сидели в убежище и мне скинули информацию о поезде до Варшавы. Мы не знали тогда, ходит ли на правый берег какой-то транспорт. Я показываю сообщение Максу, он смотрит на меня и говорит: «Пойдем собирать вещи». С этой секунды до момента, когда я зашла на вокзал, я все время ревела. По-моему, это было пять часов.

Я ревела, когда мы пришли домой, когда мы собирали вещи — по большей части, Макс мои вещи собирал, потому что я не могла даже нормально смотреть на эту квартиру. Ты понимаешь, что так нужно, но не готов покидать это место снова. Ты только в Киеве жизнь свою наладил. К переезду же так быстро не готовятся, обычно это какое-то обдуманное решение, а тут тебе нужно все бросить и уехать одной.

Я не понимала, что я уезжаю до момента, пока не приехала в Польшу и не поспала нормально.

Прощались мы очень больно. Я ревела всю дорогу до этого вокзала. В восемь вечера начинался комендантский час. Мы приехали где-то к шести. Нас подвез мужчина и сказал, что он будет возвращаться назад на левый берег. А там жуткие пробки и ехать с левого берега на правый где-то полтора часа. Я Максу сказала: «Ты, пожалуйста, меня не провожай, ты садись назад и добирайся до убежища, чтобы успел до комендантского часа, потому что ты парень и ты не перейдешь на левый берег ночью. Тебя быстрее подстрелят, чем ты перейдешь». Я попросила его долго не стоять со мной, а сразу же уйти в машину, потому что чем дольше ты стоишь и прощаешься, тем сложнее это сделать. Мы вышли, обнялись, сказали очень хорошие слова друг другу, я еще раз заревела и сказала ему, чтобы шел в машину, потому что я [больше] не могу. Он сел [в машину], и сразу же был взрыв какой-то, сирена зазвучала, а я с чемоданом побежала на вокзал и не увидела, как он уехал.

Мы оба ревели, когда я уезжала. Он вернулся, ребята были в убежище. На следующий день он уехал к родственникам в деревню. Очень тяжело ему было первые сутки. А я не могла даже с ним нормального разговаривать, у меня было мало зарядки, а у меня путь был длинный. Я ему раз в несколько часов отписывала, где я, что я. Я же не уехала на поезде, на котором должна была — он не пришел. Я в последний момент забежала в поезд на Львов и, сидя на полу, ехала до Львова. Оттуда я села на поезд до польского города Грубешов.

Я пропустила весь этот период, когда ему было максимально тяжело. Он расклеился сильно, и я ему сказала: «Макс, мне сейчас нужна твоя помощь больше всех на свете, потому что я и так не понимаю, верное ли решение приняла уехать одна». Мы очень быстро перестроились и каждый день говорим, что все будет хорошо, и даже убрали мысль о том, что мы на каком-то расстоянии. Мы говорим о том, что когда все закончится, он сюда приедет.

Я отпустила чемодан, потому что либо он, либо рука

На киевском вокзале я была впервые. Мы там с девочкой познакомились, она тоже ждала поезд на Варшаву. Мы решили, что будем двигаться вместе, потому что поодиночке сложнее. Она сама однажды уже переехала из Донецка. Она сказала такую фразу: «Донбассу уже восемь лет, но то, что я вижу сейчас, это не похоже на Донбасс». Она не рассчитывала, как мы, что это будет на неделю.

Мы попали в Киеве в очень сильную давку. После этой давки я перестала думать даже, куда я еду. Перед этим я переживала, что будет в Польше, как я доберусь, как я устроюсь. После этого меня переглючило и я стала по-другому думать. Там орали дети, истерили женщины, потеряли ребенка какого-то, у всех паника. В какой-то момент начал сужаться проход, и у меня заломало руку, в которой чемодан. Я понимаю, что меня выпихивают, и мне выламывают руку, а я ничего с этим сделать не могу. Я отпустила чемодан, потому что либо он, либо рука. Мы начали орать: «Чемодан, чемодан!». Нашли потом его, весь разломанный. Я вспомнила нашу Немигу, когда там люди поумирали в давке. Ты понимаешь, что от тебя вообще ничего не зависит, что все люди спасаются и у них зверская штука появляется. Нужно идти и максимально включать голову, напрягать мозг каждую секунду, потому что как только расслабляешь его, сразу поддаешься панике. Ты уже дышать не можешь — у меня еще несколько дней болели ребра от того, какая это была давка.

Я ехала на полу в проходе, пыталась лежать на своем чемодане. Из-за того, что в проходе, [где] люди идут в туалет, нужно было постоянно вставать с чемодана — и так по кругу. Очень многие женщины с детьми ехали стоя. И такой был замечательный момент: там было много ребят из Азербайджана, которые просто храпели на весь вагон, а рядом женщина с ребенком стоит. Это был кошмар.

У меня в целом путь занял 35 часов чистой дороги. Мы вышли во Львове и сразу же увидели поезд на этот Грубешов. Там были отдельные вагоны для украинцев и иностранцев. Девочка из Донецка схватила меня и начала говорить пограничникам — они перед поездом стояли — что я ее сестра. Меня пустили в вагон. В купе было трое детей и какое-то количество взрослых — человек семь-восемь.

Когда мы подъехали к Грубешову, нам сказали, что там смогут выйти только те, кого встречают, потому что это какая-то остановка для грузовых поездов, а все остальные поедут до конечной, это еще плюс десять часов ехать. А мне надо было добраться как-то до Люблина, там меня ждали. Мы ждали часов пять, пока пришли пограничники, всем раздали еду, напоили, вроде бы даже сделали прививки животным. Я уже смирилась, что ехать еще десять часов, и тут я слышу, что в соседнем купе кто-то говорит, что есть место до Варшавы. Я выскочила и говорю: «Мне нужно».

Мы добрались за четыре часа буквально. На вокзале я обратилась к мужчине, сказала, что мне нужно в Гданьск. Он взял мне бесплатный билет и проводил на поезд. Весь маршрут я понимала, что мне нельзя реветь, нельзя отчаиваться. Я села на свое место — всего их было восемь — рядом со мной были поляки, у которых все хорошо. Они о чем-то говорят, некоторые смотрят и понимают, кто я. Я понимаю, что у них просто жизнь обычная. Я впервые за эту неделю увидела человека, который никуда не бежит от войны, у которого не взрывается под окном ничего, который не живет в убежище. А я сижу с грязной головой, понимаю, что от меня плохо пахнет, что у меня чемодан разваливается в руках. Я отворачивалась, чтобы хоть как-то себя назад собрать, потому что понимала, что могу очень сильно разреветься.