«Лежал на наре, смотрел телевизор. И понимал, что мне *****». Бизнесмен Кнырович — о буффонаде в суде, лекциях для зеков и «худшем моменте отсидки»

2015-2016 годы — это время жесткого кризиса связанного, во-первых, с девальвацией национальной валюты, во-вторых, с событиями в России, с жестким кризисом экономическим.

В середине 2015 года [у нашей компании было] достаточно большое количество выигранных тендеров, поставлена продукция, которая благополучно была использована предприятиями ЖКХ. По ней идет, наверное, и сегодня горячая вода, канализация и все остальное. И за нее [чиновники] не рассчитывались — на конец 2016 года сумма составляла примерно $1,5 млн долларов.

[Деньги] и не собиралась отдавать, несмотря на обращения во все возможные инстанции — от прокуратуры до администрации президента.

«Смеясь, сказали: "КГБ Республики Беларусь"»

Задержали меня 25 января 2017 года. Я спустился вниз, открыл машину, поставил ее прогреваться, захлопнул дверь и увидел весело бегущих ко мне от микроавтобуса молодых людей.

Они бегут на меня и улыбаются, я смотрю на них и улыбаюсь. В тот момент, когда меня спросили: «Вы Александр Станиславович?», я им ответил: «А кто вы у нас сегодня?». Они, смеясь, сказали: «КГБ Республики Беларусь».

Привезли в КГБ и сказали: «Александр Станиславович, у нас к вам претензий нету, но попросите у ваших менеджеров рассказать, что и как». Изначально меня спрашивали про какие-то деньги, переданные каким-то людям [в качестве взятки]. Я с ними по этому поводу не взаимодействовал. Я посидел несколько часов. Мне даже вернули телефон. Я даже тихонечко отправил оттуда смску.

А потом они вернулись с очень грустными лицами. Забрали у меня телефон. И началась совершенно другая история. К восьми часам вечера уже было готово обвинение, в полпервого его подписал прокурор, в полчетвертого я уже был в камере.

В течение, наверное, больше 10 месяцев вопросов мне больше не задавалось и никаких обвинений [по делу о взятке] до сентября 2017 года вообще не было, соответственно, спрашивать меня было не о чем.

Обвинение, по которому меня задержали, было о неуплате налогов в Беларуси. При этом весь юмор состоял в том, что если обычно сначала идет проверка деятельности, выяснение, что есть какие-то неоплаченные налоги, а потом идет арест, то в моем случае все стояло ровно наоборот. Сначала было обвинение, арест, а проверка была назначена через 11 месяцев.

Соответственно, я в течение года сидел по налоговой статье без суммы, без конкретного обвинения — просто по фантазии следователя о том, что я нарушил какие-то законы.

В итоге я был обвинен в неуплате налогов, которые платил в большем размере в России. В России ставка 22%, в Беларуси ставка 20%. Это бред.

[Потом] добавилась дача взятки. Если по телевизору про миллионы долларов, передаваемые чиновникам и так далее, то в конечном счете все свелось к 16 тысячам рублей. Это очень странная дача взятки, когда ты вроде как кому-то дал, при этом тот, кто давал взятку, не имеет о тебе представления вообще и ты о нем представления не имеешь. Все было немножко не так, как нарисовали в уголовном деле следователи. Все менеджеры говорили о том, что никогда не получали от меня каких-либо указаний.

В этом деле есть один единственный эпизод, когда я дал согласие на то, чтобы… Слушайте, надо вернуть $1,5 млн, [которые компания так и не получила за поставленные товары]. За это с нас требуют деньги, давайте хоть что-то дадим. Этот эпизод доказан, по нему есть показания людей, по нему есть прослушка о том, как с моих людей требуют эти деньги.

Соответственно, он квалифицирован абсолютно неграмотно, незаконно. Был некий объем закупленных у нас товаров, был объем нерасчета с нами. И был весь наш путь, пройденный по всем государственным инстанциям. И эти компании, которые являются ЖКХ, они с нами не рассчитывались просто внаглую. Их нельзя обанкротить, привлечь по суду, закрыть, изъять у них имущество. С ними ничего нельзя сделать.

И, конечно, в этих условиях, когда ко мне пришел наш сотрудник и сказал: «Слушайте, давайте сделаем вот так, иначе совсем никогда ничего не получим» — я кивнул головой, сказал: «Хрен с тобой».

Все это не помешало предъявить обвинение, не помешало мне просидеть в тюрьме столько, сколько я и просидел.

Это был худший момент всей моей отсидки. Я лежал на наре, смотрел телевизор. И понимал, что мне ***** [конец]. Я понимал, что мне вот это вот слово, что я пожил в бизнесе 20 лет, нормально пожил и что на этом, наверное, все. Я думал об этом, у меня, конечно, болело сердце. А на следующий день это покрутили еще раз. А потом в воскресный [эфир] еще раз. А потом в понедельник это еще обсудили по «Беларуси 1» в какой-то передаче. И во всех государственных газетах. Это такая душевная травма крепкая была.

При этом, когда я перестал думать о том, что меня заведут за угол и расстреляют, я начал думать о том, что мне дадут лет 20. Потом я начал мыслить категориями, что, может, не 20, а лет 12. Потом, слава богу, я начал смотреть на обвинение и понял, что по статье налоговой больше семи лет не предусмотрено, и по статье о взятке больше семи лет не предусмотрено. Поэтому потолок стал семь. И вот это все происходило постепенно на протяжении какого-то количества месяцев. И конечно, чем больше я понимал, что ситуация не настолько плоха, тем больше меня отпускало.

Но 27 января 2017 года, когда гражданин в телевизоре кричал на меня, причем долго… Я не очень понимал эту степень реакции, потому что я совершенно не выдающийся бизнесмен и совершенно не самый яркий критик Лукашенко. Поэтому я и до сих пор не понимаю окончательно, кто ему и в каком виде подал на стол мою личность, чтобы вот так реагировать на события.

Но день был тяжелый. 27 января 2017 года было мерзким днем.

«Срок мне назвал мой следователь в КГБ»

Один год и четыре месяца [прошли] между моим задержанием и началом суда.

Есть крайняя сцена в «Алисе в стране чудес», когда Алиса говорит этим своим фантастическим фигурам «вы просто колода карт», а перед этим они судят. Это прекрасное произведение, Льюис Кэрролл замечательную фантасмагорию написал.

У меня было ощущение фантасмагории, что происходят вещи, никак не связанные с реальностью, с обвинением, с тем, каким должен быть суд, защита. Какая-то буффонада с заранее известным финалом. Потому что срок мне назвал мой следователь в КГБ в конце следственных действий.

Сначала он говорил: «Чего вы волнуетесь, заплатите ущерб, будет вам 2-3 года ограничений и пойдете». Потом он перестал это говорить. И в конце сказал: «Ну, шесть лет».

О судьбе своих сотрудников я знаю все. О судьбе людей, которые были осуждены за корыстные преступления, я не знаю ничего. Те люди мне незнакомы, дай бог им здоровья. Все мои вышли. Самые близкие ко мне вышли больше года назад. Все находятся более-менее в здравом состоянии, все работают. Конечно, колония в какую-то сторону повлияла, но, слава богу, наверное, обошлось минимумом, который мог в этой ситуации быть.

Ежедневный ритм колонии

Я вставал за пять минут до подъема, чтобы сделать себе чай. В 6:05 зарядка, в 6:10 пил чай с газетой и каким-нибудь небольшим бутербродиком. В 7 часов официальный завтрак. Весь наш отряд шел в столовую, потом возвращался. В 8 часов проверка и, если это не был день, когда я должен был уходить на промзону в качестве резервной бригады, то я уходил в клуб, где занимался полезными для администрации или для себя делами. Это могла быть репетиция в театральной студии, лекция.

В общем, я большую часть своего времени я проводил вне сектора, занимаясь тем, что мне было интересно. Никто никого не ограничивает. И то, что я себе устроил достаточно напряженную и занятую жизнь — это просто моя собственная инициатива. Я ходил на стадион, ходил кушать, читал книжки, занимался в театральном кружке.

В 6 часов вечера вторая проверка, примерно в 10 часов вечера отбой. Может быть спортивная трансляция по телевизору, какой-то английский футбол по «Беларусь 5» показывали. Это был такой ежедневный, размеренный, спокойный ритм, но для меня занятый все время какими-то полезными вещами.

Тяжелее было в начале срока. Потому что ты попадаешь в незнакомую ситуацию. И, конечно, изначально, попав туда, я работал на промышленной зоне не в резервной, а в основной бригаде. Это не физические мучения, просто это ежедневная, больше восьми часов, работа. Было холодно, и пока ты еще не устроился, не разобрался с тем, какую одежду тебе куда надевать, как тебе быть с какими-то бытовыми вещами. Первые несколько месяцев тяжеловато было.

В колонии есть три цеха. Один из них цех деревообработки. Это небольшой цех, может быть, метров 600-800, в котором есть определенный набор станков, позволяющих из круглого леса делать простейшие изделия типа поддонов: круглый лес нарезать на доски, потом их обработать, потом собрать поддоны. Это вот такой цех, в котором может по максимуму быть занято на смене человек 15, с учетом двух смен — человек 30.

Но мне повезло, что я практически с первого дня занимался более интеллектуальной работой. Я заполнял какие-то табеля, вел отчетность. И прозанимался такими вещами несколько месяцев. Сама по себе работа в этом цеху — это не каторга, не представляет из себя тяжелую, изматывающую работу, от которой дохнут кони. Это нормальная, в целом с соответствием с КЗОТом работа, от которой еще никто не умер.

У меня есть справка [о полученной зарплате] — 1 рубль 3 копейки в месяц. Рубли я не считал, дело в том, что они за что-то списывались, за выданную мне одежду и так далее. В конечном итоге, выходя на свободу, я получил что-то вроде 2,5 рублей на питание, 7,5 рублей на проезд и цельных 87 рублей в качестве пособия как нуждающийся. Что-то около 100 рублей я получил на руки от государства. Деньжищи!

Лекции о бизнесе для заключенных

Когда я появился в колонии, замечательные люди, сами осужденные, которые меня ждали, встретили. Предложили рассказать о себе, прочитать лекцию про бизнес на одном их субботнем мероприятии. Это как кружки по интересам.

Я согласился, на меня пришло посмотреть человек 130. Было предложение, что мы можем это продолжить — как я понимаю, эти ребята предложили руководству колонии. Все это через очень жесткое сито прошло — так, чтобы это было и идеологически правильно, и чтобы это было направлено не просто на какие-то хобби, а на будущее трудоустройство людей. Возможно, на их развитие в качестве предпринимателей. Это были не подпольные мероприятия, не тайные сборища, все было в согласованных в колонии рамках и в рамках исправительного процесса.

Мы сделали программу, которая начиналась от бизнес-идеи и заканчивалась годовым планированием бизнеса. Если изначально ходили просто люди, которым было интересно, то потом сформировалась группа. Мы насчитали 66 человек постоянно ходящих.

Раз в две недели эти 66 человек приходили на два часа, чтобы сначала прослушать мои общетеоретические вещи, потом посмотреть какое-то видео, а потом поговорить на тему, которая сегодня освещалась. Наверное, около 8 месяцев это заняло. Я думаю, людям это было полезно. Конечно, из них предпринимателями, может быть, станут единицы. Но для общего развития это были очень полезные занятия, а для меня было полезно структурировать свое собственное представление о бизнесе.

[Лекции прекратились после статьи на TUT.by] cо словами очень спокойными: «Мы все понимаем, но после такого шума больше не надо». Мы не умеем смотреть через ту призму, через которую на это смотрит милиция. Любой шум отрицательный.

В колонии мне показалось, что большой проблемой является то, что многие люди не знают, где искать работу, как себя применить, как себя презентовать, не знают, какие есть варианты на рынке. Мне показалось правильным донести до них это вкупе с какой-то психологической составляющей — как себя вести на собеседовании и тому подобное. И видя, что эти лекции есть в плане мероприятий в самой колонии в рамках будущей социальной адаптации, я решил над этим поработать.

Я сделал план [для пособия по социальной адаптации осужденных], собрал материал, написал пару глав — но в последующем мне стало понятно, что в колонии это реализовать не удастся. Я увлек некоторое количество людей, но через месяца четыре мы эту работу сознательно остановили, поняв, что она не имеет перспектив. Это незаконченный роман.

Протесты и новые политзеки

В колонии из новостных каналов шел «СТВ», «Россия 24», и, что удивительно, в колонии шел Euronews. Кроме этого, поступали газеты, все газеты, которые были в каталоге Белпочты. В том числе и «Белгазета», «Наша Ніва», «Новы час» и много чего еще. Поэтому [во время выборов президента в 2020 году] в целом мы были в курсе того, что происходит. Но естественно, это очень узкий информационный канал.

Это фантастика была, в которую невозможно было поверить. Люди были очень воодушевлены. Но очень не доверяли тому, что это происходит в Беларуси. Водометы на улицах Минска, погибшие на улицах Минска. Это какая-то абсолютная фантастика.

Буквально за один месяц ужались все источники. «КП» раньше, а все остальные где-то, может быть, в апреле-месяце. Информационная повестка стала исключительно государственной. Это вгоняло и вгоняет в депрессию людей, которые там находятся. От воодушевления к абсолютному ощущению поражения.

На момент моего отъезда около 20 человек по этим [протестным] статьям были в колонии. Я не знаю, все ли они признаны политзаключенными, я полагаю, что надо признавать всех. Пара человек были у нас в отряде. Я не общался ни с кем из них близко. Но я наблюдал их жизнь — такую же, как и у всех остальных осужденных.

Они приезжают сразу с желтыми бирками, сразу стоят на профилактическом учете как лица, склонные к экстремистской деятельности. Это сразу несколько отдельная категория. Не предполагается, что она отдельная с точки зрения физического или морального давления, просто предполагается, что их контролируют не два раза в день, а плюс к этому еще три раза. Ничего там жесткого-жестокого, но приходит человек, которому в 3 часа ты должен показаться, что вот я есть Иванов, здоров, еще никого не убил сегодня.

Отношения в нашем отряде я бы сравнил с состоянием взрослого, мужского общежития. Кроме очень особенных статей, типа изнасилования малолетних, все остальные осужденные равны. Никто не судит внутри колонии по статьям. Это за пределами понятий — и с кавычками, и без кавычек.

Люди, приезжающие за протесты, они ровно такие же по статусу, как и любые другие осужденные. К ним внутри колонии со стороны заключенных нет особого отношения. Ни в положительную, ни в отрицательную сторону. Более того, каждый из них, приезжая, зарабатывает свой собственный имидж, свое собственное позиционирование. Это никак не связано с их статьей.

День за полтора и «максимальное затягивание»

Тяжело было последний месяц, потому что я находился в колонии с абсолютно непонятными основаниями. Потому что 19 июня вступили в силу изменения в Уголовный кодекс, тот самый день за полтора. И я стал человеком, которого надо выпускать по сути в тот же день. Но была процедура обращения в Фрунзенский суд со стороны колонии. Суд должен был прислать бумажку, что да, все так — меня надо отпустить.

Колония ничего против не имела. 19 июня она направила бумагу, 22 июня бумага поступила в суд, а дальше начались чудеса. Цикл занимал максимум 9-10 дней. Основная масса к середине июля покинула колонию. После 20 июля я ходил такой один. А я еще ходил по колонии с 20 июля по 17 августа — Фрунзенский суд сделал все, чтобы я как можно позже ушел из колонии.

И вот, конечно, этот последний месяц дался тяжело. Потому что ты каждый день просыпаешься, ты думаешь, что, может быть, этот день сегодня. К трем часам понимаешь, что этот день не сегодня. И так по кругу больше месяца.

Это просто максимальное затягивание сроков в рамках законодательства. Юмор в том, что там у нас такая процедура, что теоретически они могли тянуть до последнего дня, предусмотренного законом — до 19 декабря. И никто бы им ничего по этому поводу не сделал.

У меня сложились, я думаю, обоюдные отношения с председателем суда Фрунзенского района, хотя я ее никогда не видел, но наша переписка — это… это сильно. Поэтому я понимаю, почему они так себя вели. Вероятно, они меня запомнили.

Во-первых, я написал огромную апелляцию на решение суда. Мне очень повезло, со мной рядом на «Володарке» были очень грамотные люди, которые меня многому научили. Никто за меня не писал апелляцию. Научили, подсказали, куда посмотреть. Моя апелляция состояла из 141 страницы, из них 75 страниц основной текст, 65 страниц приложений. Там были 37 пунктов, в которых прямо написано, почему обвинение — полный бред, и что конкретно нарушено в рамках этого обвинения.

И, конечно, я думаю, что в результате мне сняли год, и основанием для этого была просто фактическая ошибка в квалификации даже того незаконного обвинения, которое мне выдвинуто.

Последующие 3 года 3 месяца я руки не опускал и продолжал бороться, бороться и бороться. Я думаю, что это все привело к тому, что судьям было неприятно.

И, конечно, получив 22 июня из суда бумагу… ну, например глава суда расписывает эту бумагу на судью, которая находится в отпуске до 12 июля. То есть еще три недели. Ну как это воспринимать, это случайность?

«4 года 7 месяцев — и вот этот день»

Это был день, когда я как участник резервной бригады пошел на промышленную зону и разговаривал с Александром Муравьевым, очередной раз обсуждая с ним какие-то глобальные внешнеполитические вехи. И вот только мы с ним закончили разговаривать, как мне приходит один из знакомых: «Ну, иди на КП». А до смены еще полчаса. Я говорю: «Ну чего?». Он говорит: «Не знаю, наверное, тебя освобождают». Я смотрю и думаю, что не может же он так шутить, в конце концов. Говорят, иди в клуб.

Мне там офицер говорит: «Я очень рад, Александр Станиславович, вам лично это сообщить». А у меня на самом деле нормальные человеческие отношения сложились со всей администрацией. Он говорит: «Я рад вам это сообщить, это будет сегодня». Я говорю: «Ну, я могу идти?». Он говорит: «Ну да, идите на сектор, ждите сигнала».

Эйфория огромная и суета. 4 года 7 месяцев — и вот этот день, вот эта минута. Не знаешь куда бежать, с кем встречаться, кому что отдавать, как это все делать.

Меня, конечно, очень быстро выкидывали из колонии. От этого момента через полтора часа я был снаружи. Некоторых освобождают до 6 часов вечера, меня освободили в 13:20.

«Наше государство ничего не прощает»

[Компаний моих больше] нету, они обанкрочены, имущество продано по бросовым ценам. Мне было легко уехать — я не обладаю собственностью в Беларуси. Долги частично не погашены. Я не помню сумму, для обыкновенного человека она все равно неподъемная.

Я убежден, что если бы претензии были сразу по результатам проверки, а не «давайте мы его на год посадим», то мы бы заплатили эти деньги, смогли бы сохранить бизнес с какими-то потерями. Был бы бизнес, были бы рабочие места, были бы налоги.

В течение следующего года абсолютно естественное поведение всех контрагентов компании, у которой арестована вся верхушка, — постараться как можно быстрее забрать свои деньги из такой компании. Через год компания была в предбанкротном состоянии и предъявление [налоговых] претензий добило ее окончательно.

У нас замечательное по этому поводу законодательство — оно не предусматривает личное банкротство. Во всех других странах в этой ситуации я бы прошел через процедуру личного банкротства и в течение какого-то периода мог бы начать свою финансовую жизнь заново. Наше государство ничего не прощает, и этот долг на мне будет висеть столько, сколько я его смогу выплачивать.

При этом государство предполагает, что я должен устроиться на работу, причем не связанную с руководящей деятельностью, потому что оно мне запретило заниматься руководящей деятельностью. При этом я не могу быть учредителем компании в связи с обвинением в корыстном преступлении. И, находясь на какой-то наемной службе, не связанной с управлением, я буду какое-то время выплачивать эти деньги.

Предположим, у меня зарплата будет две тысячи рублей, тысячу из них я буду отдавать государству на оплату этой суммы. Поделим 3 миллиона… Ну, пара жизней на эту уйдет.

Это философский идиотизм. Даже если бы я попытался вступить по этому поводу в какие-то переговоры с государством, это бы ни к чему привело. Государство не признает реальность, что в этих ситуациях сумма никогда не будет отдана.

[После освобождения] я хорошенько обнял своих близких. Поплакал с ними. Проверил свое здоровье. Встретился со своими друзьями. Поклонился им в ноги и сказал большое спасибо за всю поддержку, которую я получал от них все время. Я пообщался с некоторыми представителями предпринимательского сообщества, чтобы понять, что и как сейчас происходит. Вот на что ушли четыре недели. Это были очень насыщенные четыре недели. Жизнь ускорилась раз в пять.

[Варшава] — это не конечная точка. Просто у меня всю жизнь были связи с польским бизнесом, с Польшей. У меня в советском паспорте было написано, что я поляк. Это, конечно, не повлияло всерьез на отъезд, но где-то подспудно, наверное, что-то в этом было. А конечную точку я сейчас не знаю и сам.