Десять лет спустя. Участники «Плошчы‑2010» — о протестах 2020‑го

Как изменился за десять лет уличный протест

Анатолий Лебедько

2010 год был промежуточным состоянием. С одной стороны, достаточно высокая гражданская активность. Мы так же наблюдали очереди к пикетам альтернативных кандидатов, [как и этим летом], было достаточно много людей, желающих поставить свои подписи за альтернативу, а значит, за перемены в стране. Но масштаб был не таким, способность к противостоянию имела совершенно другой запас прочности. Режим подавил это сопротивление в зародыше, а сейчас мы видим, что прошло более четырех месяцев и все это продолжается. Противостояние сейчас носит позиционный характер: мы видим окопы с одной и с другой стороны, мы понимаем, что ни у одной из сторон нет достаточно ресурсов, чтобы одержать окончательную победу. Сколько это продлится, никто не может сказать.

Змитер Дашкевич

Выходы людей на улицу стали массовыми — в этом основное отличие. Раньше выходили люди без оружия против оккупационной администрации, и теперь выходят мирные против оккупационной администрации. Тогда старались своих отбивать, сейчас стараются своих отбивать. Это мирный протест безоружных людей против тех, кто стреляет в человека. Просто раньше это у нас происходило в избирательную компанию или посвященное какой-то дате, в лучшем случае, тысячами или десятками тысяч. А теперь намного большим количеством людей. Как говорят, 5-7% населения принимали участие в митингах. Люди теперь, по-моему, уверены в победе, в отличие от других годов, в том числе, 2010-го.

Никита Лиховид

Первый раз я ходил на митинг в 2006 году. Много лет практически не пропускал ни одного. Я помню времена, когда были две акции в год — 25 марта и 26 апреля. Больше не было ничего. Когда выходило 50 человек, казалось, что это много. Бывало, что люди приходили и растворялись в прохожих.

В 2010 году казалось, что я больше такого количества людей не увижу. Сегодня, если собрать воскресный марш, и придет 40-60 тысяч человек, то все скажут — протест сдулся. А тогда казалось: вау!

Мне кажется, что власти предполагали в этом году тот же сценарий, что и в 2010-м. Они тогда сильно побили в первый день. Во второй день вышло на площадь Якуба Коласа сто человек, их тоже побили, и на этом все закончилось. Тогда это помогло, но что-то со временем поломалось. Люди другие стали.

13 августа, когда начали из Жодино выпускать, мы поехали с женой подвозить людей. Выходят люди, которые десять лет назад были детьми. Выросло небитое поколение. К тому же, вся избирательная кампания шла так, что не осталось ни одной социальной группы, в лицо которой не плюнули. На этом подъеме можно было горы свернуть. Они и свернулись в головах у людей.

Основное изменение в том, что очень много новых людей, которы еще два-три года сказали бы [протестующим]: «Что вы ходите, дураки». Есть люди, про которых считалось, что они не пойдут никогда — я видел бизнесмена из рейтинга издания «Ежедневник».

Считалось, что в 2010 году было жестко. А сейчас говорить про 2010-й даже неудобно — по сравнению с тем, через что люди прошли.

Но у людей не появилось воинственности. Когда был пик насилия в августе, у многих эмоционально было — всех их к стене. Но потом эти эмоции проходят, и все понимают: жить надо будет в одной стране, ходить в один магазин, детям надо будет ходить в одни садики и школы. Всех надо будет простить или извиниться друг перед другом, какой-то выход найти придется. Но простить — это не значит не осудить. В Германии после войны был тяжелый период денацификации. Нам все равно придется найти свою формулу, по которой общество сможет жить. Потому что не получится так: я был на хорошей стороне, а ты был на плохой. Как найти такой вариант, который большинство общества сможет принять и жить дальше — вот это большой вопрос.

Как задерживали и судили тогда и теперь

Змитер Дашкевич

Мы тогда прятались, ездили с квартиры на квартиру. И уже видели, что квартира, в которой прятались на тот момент, облеплена тихарями, и пробовали переместиться в другую. Ну и во дворе ко мне подошли два человека. Один попросил закурить, другой спросил, где тут какой-то дом. И тут же на меня накинулись с криками: «Милиция!», тут же подъехал автобус ОМОНа. Меня обвинили в том, что я на них накинулся, хотели сделать [из меня] такого отморозка, который по улицам людей бьет. В суде спрятали этих потерпевших — тогда это был, наверное, единственный случай, когда есть обвиняемый, но нет потерпевших. Непонятно, кто эти люди, они в отдельном помещении сидели и через микрофон [давали показания] — то, что сейчас происходит в отношении десятков тысяч человек. Уже тогда это начиналось.

В этом году меня задержали накануне Ночи расстрелянных поэтов в Куропатах. Думаю, это было причиной. Оформили мне участие в митинге. На Немиге подъехали две машины каких-то спецслужб. Это была не омоновская зачистка: из них выскочили эти в балаклавах, взяли меня с другом, отвезли в райотдел и уехали.

Раньше суд был цирком по факту, а теперь это цирк и по существу. Раньше все-таки вызывали каких-то свидетелей из ОМОНа, задержанных привозили на суд обязательно. Никогда не было заочных судов! Как можно назвать судом ситуацию, когда тебе дают телефон в руки и ты там через скайп [выступаешь] в суде, а в это время на телефон поступает десять звонков, а мусор-конвоир скидывает эти звонки? Многие люди мне рассказывали, что их через телефон судили. На всех не хватает ноутбуков. Вывели в коридор, дали телефон в руки, а туда поступают звонки. И мент рядом скидывает эти звонки. А потом тебе выписывают 15 суток. Даже на сталинских тройках ты видел своих обвинителей. А тут ты ничего не слышишь, ничего не понимаешь, а тебя судят.

Анатолий Лебедько

В 2010 году происходило все достаточно буднично, но громко, потому что выпиливали дверь. Задерживали люди без опознавательных знаков, которые имели отношение к эскадрону смерти. Брутально.

В этом году для меня все обошлось статьей 23.34 КоАП. Задержание было опять брутальное, опять неизвестными. Задержали после того, как Светлана Тихановская озвучила, что я являюсь ее уполномоченным представителем по конституционной реформе. Задерживали два бусика, люди в балаклавах, которые точно знали, куда я выйду, где я нахожусь. Было прикрытие машиной ГАИ — в случае, если мне удастся уехать на такси или каким-то другим видом транспорта. Все это было как спланированная операция похищения. Меня забросили в бусик, физического насилия потом не применяли, но мне пообещали, что попал я в их руки надолго, все не закончится административным правонарушением, что будет уголовное дело. Я, честно говоря, настраивался на то, что к 15 суткам добавятся еще 15, а потом еще и еще с перспективой на уголовное дело.

Дальше работал судебный конвейер. Меня формально осудили за то, что я принимал участие в одном из маршей. Никаких доказательств предъявлено не было, [только] единственная распечатка, что мой телефон находился в центре города, где проходил марш.

Никита Лиховид

В 2010 году ночью после выборов меня задержали сразу на площади возле Дома правительства. Мы очень плотно стали кругом, и тех, кто был по краям, били. Одного парня очень сильно. Он не мог никуда выйти, и все удары приходились по нему. Какая-то девушка пыталась его закрыть, но по ней тоже били. Позже его затянули вместе с ней внутрь.

Нас взяли еще более-менее [мягко], а тех, кто был около гостиницы «Минск», лупили смертным боем. У моих знакомых руки переломали, голову пробили. Тогда казалось, что гестапо вернулось. Теперь мы понимаем, что это был детский сад. Сейчас на людей сафари устраивают.

Была вспышка агрессии, а потом все нормально пошло. Нас, матерясь, провели в специальные зеленые МАЗы. Мы туда зашли, а там, как я понял, были военные, внутренние войска. Они были абсолютно спокойные. Я заходил одним из последних, потому что машина была полная. Там стоял солдат, я говорю: «Домой позвоню», он сказал: «Звони».

Всего задержали 700-800 человек — тогда казалось, нереальная цифра. Нас привезли на Окрестина минуя РУВД. Выстроили в коридорах, и мы почти до утра там простояли. Позже нам разрешили развернуться и сесть на пол. Ближе к утру начали партиями поднимать наверх, личные вещи описывать, протоколы составлять. Бегали омоновцы, спрашивали у милиционеров, как правильно писать протокол, что вписывать, что не вписывать. Тогда это казалось каким-то сюром и что ниже упасть невозможно.

К часам восьми-девяти утра нас загрузили в автозаки и повезли по судам. Я оказался в суде Советского района. Завели в какой-то большой судебный зал заседания, где были остальные. Меня судили предпоследним, а отсудили за 30 секунд. Зашел, два вопроса, вышел. Я даже не успел на скамейку сесть, а меня уже заводят обратно — 15 суток.

Из суда нас опять привезли на Окрестина. А оттуда в Жодинскую тюрьму. Как я понял, на Окрестина тогда оставляли какой-то минимум, всех повезли в Жодино. Кстати, я в этом году был на том же этаже, что и десять лет назад, только в другом конце коридора — тогда в камере №10, а сейчас в камере №13.

В этом году меня задержали на улице Волгоградской 1 ноября — в тот день проходил «Марш против террора». Я шел по тротуару, ничего не кричал, руками не махал. У меня не было ни лент, ни флагов. Впереди перегородили, люди пошли в обратную сторону. Иду, курю сигаретку. Слышу сзади: «Давай вот этого». Повисли у меня на руках, попросили проверить документы. Я ответил, что у меня с собой паспорт. Мне ответили: «Там проверим».

Запихали в «Газель» со стаканами, в которых было полно людей. Меня и еще двоих посадили в проход. Отвезли в Партизанское РУВД, там посадили в комнату для собраний. Все было максимально корректно, травоядно — как я понял, это самое адекватное РУВД на весь город. У меня в байку был втянут шнурок, на конце там два раза узел переложен и прошит. В любом другом РУВД его бы просто подрезали и вытянули. Тут же предложили аккуратно распороть нитки, чтобы можно было зашить обратно.

Потом появились четыре следователя, которые начали предъявлять подозрение всем подряд. К часу ночи привезли автозак. Нас там было 42 человека. Половину отвезли на Окрестина, а половину потом в Жодино.

С нами был Ян Солонович, которому потом раз за разом давали новые сутки. Милиционеры шушукались, что он комитетчик. Как только его привели, у него лицо было в полосках, как будто старым веником отстегали. У одного мужчины была небольшая ссадина, которая постоянно кровила. На «скорой» забрали другого человека, у которого с ногой было очень плохо. Еще с нами был мужчина с сотрясением.

Никакого специального отношения ко мне за то, что было в 2010 году, не было. Они видели, что у меня были административные правонарушения и уголовное дело, но всем было до сиреневой звезды. Единственное, что было хорошо, так это что пальцы не катали — они были в базе с 2010-го.

На следующий день суда не было, как понимаю, до меня очередь не дошла. Через день был суд, на котором дали 13 суток по двум протоколам — 23.34 и 23.4 КоАП.

Условия содержания в 2010-м и 2020-м

Анатолий Лебедько

Главной задачей в «американке» [в 2010 году] было психологическое уничтожение задержанных. Через день-два туда были введены подразделения людей в черных масках, которые должны были стать инструментом устрашения для узников. Каждый день нас гоняли, как каких-то животных, по лестнице в специальное помещение, раздевали догола, заставляли приседать, в отношении многих применялось физическое насилие, избивали дубинками, использовали электрошокеры. И это происходило 24 часа в сутки. Нас помещали в камеры, где температура воздуха 14-15 градусов. И ты заворачиваешь руки в полотенце… Это были пытки светом, который не выключался; передвижение было только в наручниках с палкой, заведенной под руки — вели, как приговоренного к смерти. Все это было на протяжении нескольких месяцев, пока эти люди в черном и балаклавах не ушли из «американки». Я вел дневник, все это описано в книге, которую я издал после того, как вышел после 3,5 месяцев нахождения в СИЗО КГБ. Меня конкретно не били палками, хотя Олиневича, который сидел со мной в камере и сейчас опять задержан и проходит по уголовному делу, избивали конкретно.

В 2010 году я получил первую весточку, наверное, спустя месяца два в «американке». Это привело к тому, что мои глаза стали влажными — буквально несколько слов, написанных рукой моего сына. Это были очень сильные эмоции, потому что самое страшное — это когда к тебе не пускают адвоката, когда ты не знаешь, что происходит за стенами СИЗО.

В этом году какое-то время я находился на Окрестина, а потом меня перевели в СИЗО №6 в Барановичах. Там не выключали свет, людей содержат в антисанитарных условиях, не всегда дают право на прогулку, не всегда оказывается медицинская помощь. В Барановичах для содержания политических отведен отдельный барак. Когда-то, еще в 1930-х годах, там были конюшни. Конечно, условия там далеки от нормальных. В самом СИЗО проведен ремонт, а в этом отдельном бараке есть и перезагрузка камер, и холодные камеры. Самая большая проблема — коронавирус, а людей там огромное количество.

Сейчас все-таки сроки были совсем другие, была надежда, пусть и маленькая, что я выйду. Правда, восемь дней я находился без зубной щетки, потому что были непонятные ограничения по передачам. Я чистил зубы пальцем. Не было сменного белья. Только одна передача в неделю, а когда ты попадаешь в неудачное время, то ты можешь без нее находится и две недели. Дальше передачи пошли. Правда, мне передали половину полотенца, потому что длинное нельзя — видимо, замеряют на сантиметры. Не разрешают иметь ручку, что вообще удивительно. Человек, который находится в СИЗО в Барановичах, не может писать. Ручку выдают в исключительных случаях, когда вы пишете, например, какую-то жалобу в администрацию или прокуратуру. Карандаши, правда, можно.

Змитер Дашкевич

В ИВС [в октябре 2020 года] я провел трое суток в бетонной клетке. Там не обычные люди сидят. У начальника ИВС есть список людей, он это лично контролирует. Он лично раздевал меня перед погрузкой.

Там сидел бывший милиционер Дмитрий Кулаковский — человеку месяц почти не отдавали зубную пасту, мыться месяц не водили. Такого я нигде никогда не встречал, может, только у Шаламова и Солженицына. Месяц человека не водить мыться!

Обычно тюремный карцер — это камера, в которой тебе все запрещено, но на ночь дают матрас и одеяло. В камере есть вода — ты можешь зубы почистить, помыться, смыть за собой в туалете, в конце концов. Тут ты сидишь в сортире, где невозможно смыть, валяешься на бетоне вместе с сокамерниками. Камера ноль звезд по тюремной классификации. Одна нара, привинченная к стене, должна была откидываться на ночь, но нам нару никогда не откидывали. Люди ложатся просто на бетон. Ночью просто крутишься на бетоне, днем тоже можешь покрутиться — спать там невозможно.

На Володарке [в 2010 году] были разные условия. Бывали камеры на 50 человек, бывали на четверых. Понятно, тяжелые условия, но хотя бы у человека есть матрас и одеяло, хотя бы можешь поспать.

На зоне тяжело создать такие условия, как в карцере на Окрестина. Понятно, что там есть карцеры, но там повсюду пол деревянный.

Никита Лиховид

[После задержания в 2010-м] нам очень хотелось пить. Мы думали, что в Жодино выпьем всю воду. Сразу выдали постельное белье, матрасы.

Через пару дней стали приезжать какие-то странные люди, всех вызывали. Говорили, что посчитан ущерб. И на каждого тогда они насчитали то ли полторы, то ли 1 800 долларов. Они говорили, что если каждый заплатит, то тогда 15 суток сидеть не надо будет. А это же Новый год. И люди начали думать.

Дело в том, что на Плошчы оттоптали какой-то кипарис, какие-то туи, какой-то палисадник, элементы городского благоустройства, которые не факт, что зиму бы пережили. Потом этот же ущерб появился в моем уголовном деле.

Тогда казалось, что 15 суток — это полжизни. За полмесяца столько всего можно было сделать. Жизнь делилась на до и после, казалось, что это нереальный срок.

Эти люди приходили, показывали уголовный кодекс, статью 88-1 УК — освобождение от ответственности в связи с деятельным раскаянием. По этой статье бизнесменов освобождают, 30 миллионов дай и иди гуляй. Как относится уголовный кодекс к нам, к административно арестованным, непонятно.

Через пять дней меня вызвали в следственный кабинет в тюрьме. Мне сказали, что я подозреваемый по уголовному делу. Тут же предъявили обвинение. Из тюрьмы увезли в Жодинский ИВС, и я там сидел свои 15 суток. Потом меня опять повезли в тюрьму уже как подозреваемого по уголовному делу. Со всеми обысками, досмотрами. Там сидел еще месяц. Потом меня [перевели] на Володарского, где я был еще больше месяца, и в марте меня судили.

[В 2020-м] в Жодино те, кто охраняют, к тюрьме не имеют никакого отношения. Это не сотрудники департамента исполнения наказаний. Это сотрудники милиции из Жодинского ИВС. Если бы эти люди работали в тюрьме, то их бы давно уволили. Или разбили голову.

Там есть два таких кадра. Один метр шестьдесят, тощий, как спичка. Он матерится, как сапожник последний. Он говорит, и ты понимаешь, что человек книг не читал никогда никаких. Второй — длинный и крупный. Но он начинает что-то говорить, и непонятно. Была ситуация, когда он открыл двери и начал что-то тарахтеть. Я не понял, что он говорит. Повернулся к парню рядом, и спрашиваю: «Ты понял, что он сказал?». Он отвечает: «Вообще нихрена». Мы на него смотрим, он на нас. И опять начинает что-то тарахтеть. Он повторил третий раз, и я только тогда разобрал: «Что вы клеите ухо, едьте в Польшу, там будете клеить». И закрывает двери. Видимо, он открыл глазок и увидел, что кто-то постоянно стоит возле двери и слушает, что происходит на коридоре. И он решил навести порядок.

Я пробыл там больше недели и видел всего двух адекватных милиционеров, они уже довольно возрастные. Когда я сидел в Новополоцкой колонии, я думал, что там менты глупые. Но они оказались докторами наук по сравнению с этими.

Сильно изменилось питание. Раньше кормили хуже, чем сейчас. Эту капусту тушеную, которую я терпеть не могу, давали четыре-пять раз в неделю в разных формах. Сейчас за неделю ее дают два раза. Перестали давать горохово-перловую кашу. Ее не ели те, у кого подагра, потому что сразу начинается боль в суставах. Сейчас ее не дают.

Супы раньше — это была кипяченая вода с чем-то. Сейчас это действительно суп. Если это борщ, то ты понимаешь, что хотели сварить борщ. Давали картофель с тушенкой, только по факту это была тушенка с картофелем. Там просто куски мяса и чуть-чуть картошки. И тушенка очень хорошего качества. Когда я это увидел, то не понял, где мы находимся.

8 ноября среди ночи привезли 700 человек. В тот день у нас обед, а раздатчик говорит: я на десять человек могу дать только четыре порции второго. И то, я вижу, что эти порции половинчатые. Зато супа давали сколько захочешь. Тогда было столько людей, что не смогли приготовить на всех.

Чем Жодино всегда отличалось от тюрем, СИЗО и колоний: в законе написано, что ты должен гулять час — ты будешь гулять час. Из-за этого там всегда было тяжело сидеть, потому что все было по режиму. Во всех остальных [учреждениях] администрация знает, что они не могут выполнить всех требований, и был такой негласный общественный договор: зеки закрывают глаза на какие-то вещи, но за это им позволяется что-то формально запрещенное. Например, днем поспать.

Сейчас же они не выполняют режим. В ИВС должно быть две проверки в день, но они их не проводят. Я подозреваю, чтобы не заразиться от заключенных коронавирусом.

Как изменилось отношение силовиков к политическим

Змитер Дашкевич

Меня никогда в райотделах не избивали — может быть, это связано с тем, что в моих делах была политическая составляющая, внимание лишнее не нужно было. Ну вообще не помню, чтобы раньше было такое насилие и террор, которые теперь происходят. Конечно, было жестко, не «присаживайтесь, пожалуйста». Конечно, клали на пол, конечно, по телу ходили. Но это не было так, как теперь.

Я никогда не давал показания, поэтому мало контактировал со следователями. Они приходили, я ставил подпись, что отказываюсь, и все. Я на себе не почувствовал какого-то особенного отношения. Моя жена Наста, которая тогда сидела в «американке», рассказывает другие вещи. А я обычный зек, сидел на Володарке, на Жодино, проходил по хулиганке. На этапе следствия ко мне не было особого внимания — оно немного появилось, когда я приехал на зону. Там уже мной целенаправленно занимались.

[В 2020 году] в бусике я даже сидел и картошку фри доедал — сотрудники были спокойные. Они у меня спрашивают: «Ну, сколько ты даешь?». Я ответил: «Даю плюс-минус полгода». Ответили: «Ну, хорошо». Спрашивали, почему я не возглавил, змагар, протест. Сдулся? Я сказал, что мне это не нужно, мне классно быть одному, [посоветовал:] «Бегите, пока вам дает бог шанс, такие долгие перемены для вас».

В отделе я отказался с ними говорить. Они пробовали беситься, там в райотделе они бесноватые. Говорили, что кто от них мог идти — ушел, что они очистились от этого бельма на глазу. Когда распечатали послужной список всех моих задержаний и судимостей, то уже начали там прыгать, другим [задержанным] говорить: «Из-за таких, как он, вы тут сидите».

Анатолий Лебедько

В 2010 году я думал, что попал на короткое время. Ожидал, что через три, через десять дней меня отпустят. Я не был кандидатом в президенты, не был руководителем чьего-то избирательного штаба. Когда мне продлили срок содержания под стражей на два месяца, я сразу же сказал следователю, что не буду никоим образом сотрудничать со следствием. А он мне сказал, что «если напишете то, что написали некоторые другие ваши коллеги», то есть какие-то признательные показания, то Новый год встретите дома. Мне как раз накануне сделали операцию, был свежий шрам, я показал на него следователю и сказал, что скорее отгрызу свою руку, чем буду давать показания в отношении других людей. Он, не смотря мне в глаза, сказал, что другого от меня не ожидал, и на этом все закончилось. Никаких следственных действий со мной не проводилось. Следователя я увидел только в марте — это был сегодня небезызвестный товарищ Константин Бычек, который возглавляет следственное управление КГБ. А тогда он был обычный молоденький, наверное, лейтенант, который приехал из Витебска. Он встретился со мной, сказал, что готовятся материалы для передачи в суд. Но на самом деле тогда уже было принято решение, что со мной бессмысленно идти в суд. И через какое-то время меня выпустили без каких-либо признательных показаний, вообще без ничего.

Никита Лиховид

В 2010 году, когда я сидел под следствием, всем интересно было, как что. На Володарке были такие, которые полжизни по тюрьмам. Их то ли в шутку, то ли всерьез возмущало, почему толпа не пошла освобождать тюрьму. Все ждали, что эти люди как-то расшевелят это болото. А по итогу получилось, что они стали ждать, когда их освободят. И это многих оттолкнуло.

В 2020-м по административке все сидели по политике. Был только один парень, который зашел в суд погреться, а до этого выпил. Смогли это унюхать и дали неуважение к суду.

Когда меня [в 2010-м] привезли из Жодинский тюрьмы в Жодинский ИВС, ко мне приезжали из контрразведки. Один из них показал удостоверение — полковник или подполковник контрразведки. Я был в шоке, при чем здесь я? Потом начался стандартный бред: госпереворот, иностранные разведки. Они мне написали, что я в сговоре, и там сорок человек в сговоре. Я сказал, что фамилии половины этих людей я в первый раз слышу, а вторую половину знаю только потому, что это политики: Северинец, Статкевич, Санников. Я их даже в глаза никогда не видел.

Они сразу вменяли две части статьи 293 УК. До 15 лет. Сейчас там три части, а тогда было две. Они сразу всем вменяли по две части, потом кому-то отсеяли: оставили кому-то только первую, кому-то — только вторую.

Пока я в Жодино был, кроме контрразведчиков и тогда, когда предъявляли обвинение, больше я следователей не видел. На Володарку меня привезли в феврале [2011 года], там меня один раз передопросили и все, после этого там уже работал только адвокат, а я только знакомился с материалами дела. Следователя видел три-четыре раза. Там все уголовное дело было — сами написали, сами в это поверили. В марте уже был суд.

Насколько я помню, с адвоката брали подписку о неразглашении. Когда мне предъявляли обвинение, у меня не было соглашения с адвокатом.

По делу проходило 29 потерпевших омоновцев. За три заседания меня осудили, дали три с половиной года. Кассация прошла, еще месяц я посидел на Володарского. В мае 2011-го меня увезли в Новополоцк.

В соответствии с законом, мне предложили подписать бумаги, в которых я обязывался встать на путь исправления, быть хорошим мальчиком, не бузить, выполнять все законные требования. Есть люди, которые не подписывают. Это означает, что ты будешь сидеть в изоляторе. Всегда. Потом помещение камерного типа, тюрьма в тюрьме.

Там могут тебя на полгода в камерную систему засунуть. Тебе будут вешать нарушения, а потом тебя отправляют на тюремный режим. В Жодино тогда его не было, меня бы отправили в Могилевскую тюрьму. Потом в перспективе 411-я статья УК. Еще до двух лет к этому сроку и так вот по кругу. Теоретически можно получить год и не освободиться никогда. Эта статья осталась еще с Советского Союза. Я не подписал эти бумаги и поехал в изолятор, потом ПКТ мне дали. Я должен был ехать на тюремный режим, все это знали. Думали меня в октябре отправлять.

В сентябре просто в один день, 14 сентября, ко мне пришли и сказали: «Собирайся с вещами, этап». Я говорю: «Какой этап вечером?». Отвечают: «Сказали этап».

До этого ко мне из комитета приезжали, говорили, что есть вариант выйти раньше на свободу. Надо написать прошение. Я отвечал, что ничего писать не буду. Мне и здесь нравилось. Я уже здесь привык, [зачем мне] туда-сюда скакать.

Это было еще летом. А за неделю до освобождения начальник меня вызвал. Вывели из ПКТ, он говорит:

— Пришла писуля, что надо провести с тобой испытательную беседу и уговорить тебя написать прошение.

— Ну и что, — отвечаю.

— Ну вот, провожу, — ответил начальник.

Я отказался писать прошение, вместо этого мы с ним пообщались на отвлеченные темы. Он тогда говорил, что едет в Минск, отвез бы это прошение, а через несколько дней вышел бы указ, и я был бы на воле.

Я собрался, меня завели в здание штаба. Там уже стоит начальник тюрьмы в спортивном костюме. Я так понял, что он сам где-то был, может, на шашлыках каких. Его привезли, он злой. Они мне дают факс, там указ президента: «Руководствуясь принципами гуманности, освободить…» — ну и список, нас там 11 человек. Инструкция была начальникам тюрем доставить этих лиц на ближайший железнодорожный или автовокзал. Меня вместе с вещами посадили в служебную машину с водителем. Справку мне дали, какие-то деньги на проезд и те, что были на лицевом счету.

Это было вечером. По дороге я просил, чтобы мне дали позвонить, но мне ответили, что куплю телефонную карточку и смогу позвонить по таксофону. Меня привезли на вокзал, я купил билет и в семь-восемь утра уже должен быть в Минске. Я пошел искать таксиста. Он сказал, что до Минска будет стоить 100 долларов. Тогда я попросил позвонить и узнал, что моя мама уже едет мне навстречу. Я побыл на вокзале, там меня встретили журналисты и активисты, и я поехал домой, где меня уже встречали друзья.

А в том году мы вышли — меня тоже встречала мама, волонтеры.

Следственных действий сейчас не происходит никаких. Пока я был на сутках, дома провели обыск у меня и у тех, кто вместе со мной сидел по административке. Я не знаю, шутка это была или нет, но у одного человека хотели арестовать попугая. Жена кричала: «Забирайте что хотите, только попугая не трогайте».

Мне кажется, что «Плошча-2010» с сегодняшней ситуацией не связана никак. Ее плоды, ее уроки не были получены. Она не повлияла на развитие общества в той мере, в которой могла бы повлиять. 2010 год — это история, она была, но она никак не влияет ни на сегодняшний день, ни на то, что будет.

Мы, люди, которые тогда сидели в тюрьмах — мы динозавры. У этой страны уже новые герои, новые жертвы. Мы по сравнению с ними просто дети. Мы не перенесли то, что они переносили. Тогда писали письма: «Вы герои новой Беларуси», «Я хочу пожать вам руку». Сегодня мы понимаем, что это детский сад. Говорить о том, что тогда было жестко, сегодня просто неприлично.