«К нам относятся как к военнопленным». Вернувшиеся из Жодино и переулка Окрестина белорусы — о дубинках, унижениях и «перевоспитании»

Алексей Худанов, журналист

Провел ночь во Фрунзенском РУВД и трое суток в тюрьме в Жодино. Задержан в ночь с 9 на 10 августа возле Театра имени Горького в Минске. Незадолго до этого сотрудник ГАИ посоветовал ему снять белую ленточку, предупредив о приближении ОМОНа. Худанов снял ленточку и нес ее в руке.

Подъехал синий бус, выбежали четверо, положили на землю, на руки надели пластиковые стяжки. Омоновец увидел ленточку в руке. «Перемен захотелось? На митинге были?» — сказал он. Ленточку не выкинул, а одел мне на руку почему-то.

На проспекте Независимости нас сначала посадили в пассажирский автобус, который стоял рядом с автозаками. Там все стояли на коленях, автобус постепенно забивали людьми. А дальше началась жесть. Омоновец сказал, что наша задача — максимально быстро встать, взять свои вещи и выйти. И начали бить людей, покуда они не вставали. Один держал, второй лупил. Прямо ****** [лупил] и говорил: «Что, сука, перемен захотел?». Вопли, стоны. Когда человек вставал, его выталкивали из автобуса и отводили в автозак. Такая мясорубка. Кого-то меньше били, кого-то не трогали.

Когда очередь подходила ко мне, чуть начали трястись ноги. Во-первых, немного страшно, во-вторых, очень неудобно было сидеть. Рядом дредастый чувак сказал, дескать, все хорошо, не ссы, прорвемся. Ему как залетело дубинкой в репу — рассекло затылок, кровь била ключом. Меня ударили дубиной в грудь и по спине и случайно зацепили стяжку, освободив руки. Я очень хорошо отделался.

Во Фрунзенском РУВД отвели в спортивный зал. Повезло, что мне попался нормальный омоновец. Других по дороге волокли за шкирку, били ногой, ставили подножки. Знаешь, крысятничество такое. Всех бьют, роняют на землю. Мой сказал: ложись сам. Одна девушка просила принести ей таблетки, у нее что-то было с сердцем — не дали. Буквально через полчаса все начали суетиться — кто-то потерял сознание. «Срочно скорую, срочно скорую, она не дышит», — говорили. Я сам не видел, но, скорее всего, речь была про нее. Скорую вызывали только в экстренном случае, когда совсем ****** [беда], когда человек умирает.

Кроме ОМОНа и сотрудников РУВД там были мужчины в белых рубашках, брюках, туфлях, видимо, главные. Один из них наступил моему соседу на горло, когда тот что-то там попытался сказать.

Через несколько часов такого лежания люди вежливо просили снять стяжки. Отвечали: «Потерпишь, сука, **** [фигли] ты гулять вышел». Навстречу шли, только когда человек был при смерти. Воды не давали вообще, в туалет начали водить выборочно через какое-то время.

Утром 10-го начали выписывать протоколы. В обвинении написали, что я участвовал в несанкционированном мероприятии, выкрикивал лозунги «Жыве Беларусь», «Стоп, таракан» и был задержан на улице Бобруйская, 9, хотя я там и не проходил. Этот адрес, как и формулировка обвинений, были в протоколах у всех. Я не согласился, сказали, мол, напиши об этом, выскажешь свою позицию в суде. Дальше была какая-то галочка или точка, точно не помню, в графе, что адвокат не нужен. Говорю: «Ребят, что значит не нужен?». «Да подписывай, ты же написал там, что не согласен, потом все скажешь на суде». Спорить с ними нафиг надо, я подписал. На последней странице было написано, что я раскаиваюсь, признаюсь во всем.

Потом загрузили в автозак, в «стакан». Духота страшная. Было две дырочки размером с куриное яйцо. Всем быстро стало плохо: сутки не ели, не пили, не спали, а тут тебя запихивают в банку. Две потребности: пить и дышать. Просили открыть дверь, конвой отказал. Было невыносимо. Дверь открыли, когда человек упал в обморок. Пять минут посидел на воздухе — давай обратно. Потом соседу моему стало плохо. Они открыли дверь, я вышел из стакана пропустить его и остался там стоять. Конвоир отвел взгляд. Омоновец увидел, сказал вернуться.

Проснулся уже в Жодино. Все измученные, потные, просят воды. А они-то пьют себе, водичку газированную открывают, обедают, у них все нормально. Только где-то на третьем часу сотрудник тюрьмы открыл какую-то камеру с раковиной, разрешили заходить по одному. Боишься, что закроют, другим не хватит. Все руки черные после отпечатков пальцев в РУВД. Быстро беру мыло, чуть мою руки, мыльными руками захлебываю воду. Эта мыльная вода, наверное, самая сладкая вода, которую я пил в жизни.

Расселили по камерам — 12 коек на 12 человек, все политические. Закрыли дверь… И нам так классно стало, что мы в каком-то защищенном месте. Уснули, как младенцы. Давали много хлеба, борщ, овсяную кашу, рагу, костлявую рыбу, чай. Кормили нормально.

На следующий день привезли еще 13 человек. Мы уступили кровати, чтоб они поспали, сами были на столе общем. В ночь с 12 на 13-е привезли еще человек десять из Окрестина. Их уже осудили, дали от 12 до 25 суток. Рассказывали про себя, как задерживали. Мне, если честно, уже надоели эти разговоры. Я просто заснул и все.

Мы думали, что всех уже запугали, что никто на улицы не выходит. Ну, приходили мужики задержанные и говорили: «Ну в баню все это, больше никогда не выйдем никуда».

Я вышел 13 августа и офигел. Во-первых, очень много людей нас встречали, хлопали, смотрели на нас, как будто мы герои какие-то. Накормили, напоили, в Минск отвезли на машине. И рассказали новости, что протесты, оказывается, продолжаются. Оказывается, врачи бастуют, оказывается, Перлин ушел с «Беларусь-1». У нас такой подъем! Приятно осознавать, что, наверное, ты не просто так там провел эти трое суток. Если б я знал это там, сидеть было бы гораздо приятней.

Марат, врач

Провел 2,5 суток в ЦИП в переулке Окрестина. Задержан вечером 9 августа. Что стало поводом для задержания, неясно: рядом с остановкой, где сидел Марат, остановился микроавтобус, из него выскочили силовики и схватили двоих мужчин.

В районе 11 вечера 9 августа я встретил на вокзале свою подругу, она приехала из Бобруйска. Мы сели на остановке, к нам подъехал бус, меня и еще одного мужика просто выкрали с остановки. К моей подруге подбежал какой-то парень — то ли из аптеки, то ли откуда — и сказал, что у него ключ и он может спрятать. Ну, а то вдруг сейчас приедет второй. Ее не забрали.

Меня повезли в Октябрьское РУВД. Там очень по-человечески относились в тот день. Честно сказать, еще тогда не было таких волнений. Они [милиционеры] были достаточно вежливы, аккуратно ко всем относились. На действия сотрудников РУВД мне сложно жаловаться, [хотя] они вели себя немного по-сучьи — хихикали, типа «че вы выходили» и бла-бла-бла. Я сказал, что я вообще случайно, сидел на остановке и все. Один даже попался очень понимающий милиционер. Он такой типа: «Давай я тебе дам 30 секунд, сам выйду постою на стреме, ты хоть эсэмэски напишешь, что ты здесь». После этого они хотели меня отпустить, но мужику, который то ли начальник, то ли кто-то ответственный в этот момент пришел приказ, что он должен всех паковать и везти на Окрестина.

Меня завезли на Окрестина. Когда там паковали, там уже отношение было другое. К нам относились грубо, но не так уж прям сильно плохо. Нас особо не били, но грубую физическую силу, конечно, применяли. Ставили на растяжку, могли крикнуть: «Я не вижу растяжки!». И так оп! — подсечку тебе делает. И ты как будто в шпагат хочешь сесть. Могли потрогать по спине, по лопаткам. Кого-то били по рукам, чтобы крепче держали руки за спиной.

Они зверели прямо пропорционально тому, сколько работали. Дело в том, что они заступили на смену, как я слышал, в шесть утра девятого числа. Меня привезли где-то в час ночи. Я был в первой волне. Но в четыре утра там уже слышно было — их [задержанных] вывозят, по коленям бьют, когда они бегут вперед.

Самое жесткое было ночью с 10-го на 11 августа. Их били на улице. Там такой нечеловеческий ор стоял. Именно ор — смесь мата ОМОНа и их криков, потому что их лупасили ну просто от души. Они не отдыхали ни хрена. Они вымещали свою злость за то, что они не могут пойти домой, поесть нормально, поспать. Они не спят толком, они не едят толком — их кормят из пищеблока Окрестина.

Внутри самого Окрестина сказали не давать три дня еду. Никому. Даже если тебя осудили уже на вторые сутки. Ты просишь — они такие: «Ха-ха-ха», и все.

Если ты сильно выколебывался, то приходили в камеру и били человека внутри этой камеры. Показывали, что будет с вами, если вы тоже будете это делать. У меня был случай, когда парень-байкер попросил побои снять, прям настойчиво требовал. Мент сначала порявкал, но ушел. Потом зашла женщина и спросила, кому надо снять побои. Она открывает дверь, он выходит, и на него выливается огромное ведро воды — не знаю, может, литров восемь воды. Из-за того, что у нас люди спали на полу, все подскочили и начали ограничивать воду хотя бы в одном пространстве какими-то тряпками под ногами.

Я точно знаю, точно слышал, что с 10-го на 11 были применены электрошокеры. Был очень характерный звук. Он [задержанный] как бы пытается кричать, у него вот этот разряд проходит через тело. Это слышно. Это было еще тогда, когда я был в камере на четыре койки, нас было восемь человек. Потом нас среди ночи разбудили и перевели, сказали, что второй этаж нужно освободить для следующих людей. И нас переместили в камеру на шестерых, нас было 40 человек. Когда нас было восемь на четыре койки, начальник говорил нам благодарить его, потому что в этой камере обычно находится 20 [человек], а не восемь. Нас заставили подписать протоколы — у меня по 23.34 [КоАП]. Сказали, что через два часа выпустят. Не знаю — либо они забыли, либо хрен забили. Мы ждали, но потом поняли, что ничего этой ночью не произойдет.

Автоматные очереди точно были. Но из-за того, что мы этого не видели, остается только догадываться. Я не думаю, что стреляли по людям, но думаю, что очень активно пугали, стреляя в воздух или в сторону. По людям стрелять с такого близкого расстояния как минимум небезопасно. А им же не надо убить, надо же покалечить, поиздеваться. Все эти словесные и физические события направлены на подавление тебя как личности. Там не существует «я», тебе не дают голову даже поднять, чтобы посмотреть, с кем ты рядом. Как только видят, что ты поднимаешь голову, тебя бьют по шее.

В камере, где было восемь человек, туалетной бумаги не было, ее отказались давать. Где было 40 человек — полтора рулона. Но из-за того, что люди не ели, особой нужды не было. Вода была из-под крана. Она так себе качества, как и во всем Минске. У многих была жалоба, что пьешь воду и не напиваешься. Возможно, это от голода.

Многие друг друга поддерживали, мол, вот ты же не за какую-то там кражу сидишь, ты, мол, выходил на правое дело. Есть такая поговорка: «Не сидел — не белорус».

Меня четыре раза снимали на камеру со всех ракурсов. У них есть специальная система по определению лиц. Если ты появляешься на каких-то мероприятиях снова, то эта система опередляет, что ты там был, и тебе могут вменить уголовное дело, что ты чуть ли не организатор этих самых беспорядков.

Среди ночи нас разбудили, поставили к стенке и сказали — вы идете домой. Мы такие радостные, ура-ура. Нас начали спокойно выводить. А на втором этаже ОМОН раз — заламывает тебя и выводит на улицу. Завели в машину и начали лупасить. Снимали все на камеру, били дубинками просто без разбора со словами: «Мы научим тебя никуда не ходить», «Мы научим тебя, за кого правильно выступать», «Ты, сука, никуда теперь не пойдешь». Заставляли петь гимн Беларуси. Ну, не петь, а текст зачитывать, как мантру. После этого нас отвели к КПП и последнее, что дали — подсрачника, и отпустили без вещей. Выпустили — и ****** [дуй] отсюда.

Алексей

Провел двое суток в РУВД и на Окрестина. Алексея с братом задержали вечером 11 августа в Минске, когда они ехали в машине с бело-красно-белым флагом.

Нас остановили гаишники для проверки документов. Взяли у брата права и минут на семь ушли в свою машину. Приехал ОМОН в микроавтобусе, нас вытащили из машины, положили на пол микроавтобуса, забрали телефоны. У всех спрашивали графические ключи, чтобы разблокировать телефоны. Кто не говорил — били, пока не скажет. Они просматривали все фотографии, видео, есть ли у кого что-то с митингов. Пару раз проходились по нам.

Через минут десять мы доехали до автозака. Нас вышвырнули из микроавтобуса, омоновцы принимали уже в проходе и лупашили, закидывали в автозаки. Меня закинули в стакан, где сидел уже один человек. Потом еще догружали — в итоге впятером там стояли. Ездили, собирали других людей. Их били на полу.

Нас повезли в Ленинское РУВД. По приезду схема с выкидыванием из автозака продолжилась. Шеренга омоновцев избивала, когда бежали по территории к стене гаражей. Когда стояли у стены, дубасили уже каждого лично: по жопе, по ногам. У строителей, которые были с нами, нашли ножи то ли для колбасы, то ли строительные. Они получали больше и сильнее гораздо. ОМОН кричал: «Что, вы нас резать ехали?». У какого-то мужика нашли какой-то топор, но я сам топор не видел. Ему досталось больше всех. Скорая увезла, когда он уже был без сознания. По слухам, сразу в реанимацию.

Полчаса мы стояли на улице. Нас отвели в гараж, поставили возле стенок, стянули руки стяжками. И так мы стояли часов до двух следующего дня. Рувдшники были будто в подчинении у ОМОНа. Они молчали, смотрели на это, критических действий никаких не было. По просьбам водили в туалет, давали воду. Мы спрашивали, куда повезут, но они ничего не знали. Иногда давали присесть, когда омоновцев не было видно.

В часа дня два [12 августа] загрузили нас в автозаки с таким же успехом: туннель омоновцев, внутри поставили на колени, руки на лавке.

На Окрестина все было жестче. Выгружали и лупашили сильнее. Всех, кто был в РУВД, отвели в пятую камеру. Были ребята из Партизанского, Ленинского и Заводского [отделов]. В одной камере 127 человек. Камера прогулочного типа, пять на пять метров. Вверху решетка и мостик, где постоянно ходит охрана. Везде бетон.

Мы думали, что будут выводить по одному, расселять, но ничего не происходило. За день вызвали четверых человек, осудили, дали по 15 суток и завели назад в эту же камеру. 12 часов мы просили воду, нам никто не давал. Часа в три-четыре ночи принесли ведро котлет. Жрали из этого ведра, еще три буханки хлеба было.

Кто-то не выдерживал, писал в углах — выводили в туалет по десять человек раз в два часа. Бутылки, в которые ссали, пришлось помыть, чтобы набрать воду. Первые три часа делали глотка по три — 127 человек, и все хотели пить. В камере не сядешь — всем не хватит мест. Садились человек 40-50. Причем у всех ноги и жопы отбитые, стоять невозможно. Хлопчик, который был со мной, стоял на коленях почти сутки.

Постоянно слышны были крики, когда привозили людей. Женщин вчера было много очень, их избили не меньше, чем мужиков. Когда выходили, видел на нескольких камерах надпись «Женщины».

Слышно было, как били, когда вели по коридору. Знаю, одного избили так, что забрала скорая через часа два после задержания. За забором слышали голоса поддержки. Люди кричали «Отпускай!». Все понимали, что будут стоять, пока не захотят [выпустить]. Смысла кричать не было.

В часа два ночи пришел милиционер, назвал фамилий 55 и сказал, что, возможно, они выйдут. Мы выстроились перед камерой. Милиционер сказал, что надо подписать внизу протоколы. Вызывали пофамильно. Они показывали, где расписываться. Везде было написано слово «отказ». Зачеркивали отказ, ставили свою подпись. Ничего читать не давали. Хлопца, который отказывался подписывать, били, пока он не согласился подписать. У каждого человека дело листов на 15-20, сытые такие, прошитые дела. Подписали все, подписали неизвестно что. Что и физического насилия никакого не было… В таком духе все. Спрашивали, что будем делать в выходные. Все должны были кричать, что будут сидеть дома.

Потом вышли, группу людей уже отвели за строительную будку. Оттуда слышались крики. Понятно было, что это прощальное избиение. Все стояли лицом к забору, и группами по десять человек нас отводили туда, принимали упор лежа, и они дубинками каждого обрабатывали. Тем строителям, людям, кто снимал что-то, доставалось больше. Омоновцы знали пофамильно, кого бить жестче и за что: кто пытался провоцировать, показывал факи, в жопу посылали.

У нас в камере говорили, что видели, как мужику, который показал жопу, вставили туда дубинку в РУВД. Сам не видел — рассказывали соседи по камере. Мы возвращались к своим местам у забора и потихоньку приставными шагами шли в сторону выхода. В часов шесть утра выпустили.

Сергей (имя изменено)

Провел полтора суток на переулке Окрестина. Задержан 10 августа, когда гулял с девушкой в парке неподалеку от Дворца спорта в Минске: досматривавшим пару омоновцам показалась подозрительной маска в рюкзаке. Просил «Медиазону» не называть его настоящего имени, возраста и рода занятий.

Мне просто повезло, что мне по сути ни разу не прилетело: с самого начала не били ни по голове, ни по ногам — я более-менее держался и мог выполнять все их приказы, то есть приседания, бег, стоять на коленях, руки наверх, то есть осознавал приказы все. Тем, кому с самого начала, при завозе в ЦИП, попадало по голове либо по ногам, они просто физически не могли выполнять приказы: кто-то падал, кто-то просто не понимал, чего от них хотят. Они не могли этого делать — ну, падали к примеру, спотыкаются от боли, их начинают добивать, и дальше у них все хуже и хуже становилось, они не могли еще больше выполнять приказы, и их добивали. Не до смерти, конечно, поначалу, но получали тяжелые травмы.

Били дубинками, иногда ногами, но очень редко. В основном это были дубинки. Я — более-менее терпимо, я во всем был послушный, все делал и выполнял, может быть, по этой причине меня и через полтора суток отпустили.

Плюс еще сыграло роль место, где меня задержали. Не важна причина, они не рассматривают причины: они хватают всех людей — и кого на митинге схватили, и мирных людей, которые просто там гуляли где-то. Их всех в один автозак, всех в один изолятор временного содержания, и ко всем относятся одинаково. Одни подразделения хватают, другие привозят, а третьи — те, кто уже непосредственно находятся в ЦИПе — они уже ко всем относятся так, словно все преступники и до какого-то разбирательства начинают применять силовые методы перевоспитания.

Перевоспитание — через голод, боль; рассказывают, что нельзя хлопать в ладоши, скандировать, слушать наших «командиров». Они это называют «профилактикой», она проходит минимум два раза в сутки. Либо кто-то начинает кричать, нарушает систему, пытается призвать, что голодный, хочет пить, в туалет — тогда выводят и снова профилактика: ставят около стенки и начинают избивать.

Лично меня задержали, когда я с девушкой гулял по парку в районе Дворца спорта — с одной стороны Немига, с другой стороны Стела. Это было в центре города, который был в принципе оцеплен, но там находилось большое количество людей, которые просто гуляли. Это было десятое число, понедельник.

Там целая куча блокпостов стоит таких, оцеплений: забор, несколько омоновцев. Мы увидели один и издалека посмотрели, что через него проходят люди по одному — их там легко обыскивают и пропускают. Нам нужно было в ту сторону двигаться, ну мы и решили подойти посмотреть, как их пропускают. Подошли недалеко, и один из омоновцев кричит: «Подходите, что вам нужно?». Я так и сказал, что мы гуляем. Стали искать среди вещей — на мне были штаны-спецовки, обычная рабочая одежда, а в рюкзаке нашли у меня большую маску. Ну, коронавирус, время от времени запускают газ слезоточивый… На всякий случай решили таскать респиратор — мы не были одеты в это все, просто с собой. Этого хватило, чтобы схватить меня.

Дальше система такая: один хватает меня и передает другому, другой начинает обыскивать, передает третьему, третий перед автозаком уже не рассматривает, по каким причинам меня схватили, он уже не разговаривает и начинает бить. Пара ударов, запихнули меня в автозак, ну и куда-то везут. Я на тот момент даже не знал, взяли мою девушку или нет, и спрашивать об этом было категорически нельзя, потому что те, кто что-то говорил, тут же получали. Уже потом, когда меня выпустили, я добрался до родственников, созвонился с девушкой и понял, что все в порядке.

В автозаке мы стояли и добирали людей. Меня поместили в камеру: там такие будки, расчитаные на одного человека, но туда запихивали по нескольку человек. В моей будке непосредственно было пять человек, потом я спрашивал людей — у некоторых по шесть, по семь. По семь! Да даже пятерым, даже двоим стоять там очень тяжело, то есть мы стояли, плотно прижавшись друг другу. Вентиляции нет никакой, дышать было невозможно, люди начинали терять сознание — не то чтобы вообще падали, но очень плохо себя чувствовали. Лично я провел так где-то полчаса, пока нас возили с места на место.

Когда привезли на место, никто ничего не объяснял. Вообще никто ничего не объяснял до самого последнего момента. Просто некоторые ребята чисто по внешнему виду изнутри смогли определить, что мы находимся в ЦИПе на Окрестина. И были слышны гудки машин и где-то взрывы, поэтому мы понимали, что мы еще в городе.

Когда нас стали выпускать, нам не объяснили правила поведения — смотреть по сторонам было нельзя, ударяют и говорят: «Бегом!». Дальше бежишь, ударяют и говорят: «Голову вниз!». Дальше бежишь, ударяют: «Руки за спину!». Люди же не знают, куда они попали, но сначала бьют, потом объясняют. Уже на этом этапе каждый человек является избитым — легко, но тем не менее.

Непосредственно в ЦИПе выстроили вокруг стенки и спросили, кто является несовершеннолетним и кто является корреспондентом — их выпускали. Ну, несовершеннолетние — понятно, а с корреспондентами стало интересно: раз корреспондентов выпускают, значит собираются делать то, о чем не хотят, чтобы знала общественность. Вот это стало уже напрягающе.

Выбегали из автозака и становились у забора на колени — на колени именно, а те, кому по ногам били, не могли физически встать на колени и садились на задницу. И за это они еще получали дубинками. Били до тех пор, пока либо сами понимали, что человек встать не может, либо уже утаскивали, когда человек просто падал. Таких было несколько всего случаев.

Когда всех отфильтровали, стали собирать в камерах временного заключения. Территория примерно пять на пять метров, бетонные стены, бетонный пол, без туалета, без умывальника. Тех, кого на митинге схватили, было подавляющее меньшинство, а всего нас в камере было порядка сотни человек, — мы пытались посчитать, но сложновато — от 80 до 100 человек. Помимо нашего изолятора были еще минимум четыре штуки, примерно вместимостью на 100 человек, но это как: все стоят, невозможно присесть, ничего. Все эти камеры под открытым небом — дождя не было, в целом нормально было, но сами понимаете, если бы был дождь, какие условия бы были.

Если бы это было два-три часа, в принципе, постоять не проблема, но нас в таком состоянии там хранили ночь, день и еще полночи. Не было никакой еды: один раз днем нам скинули буханку хлеба немного заплесневелую, но одна буханка на сотню человек — это, скажем так, кому-то не досталось, хотя каждый по кусочку отщипнул. В туалет ходить было нельзя, а при таком количестве людей внутри тоже нельзя. Когда криков во дворе не было — значит, там никого и все спокойно — мы просились в туалет. Были случаи, когда говорили: «Выходите по 15 человек». 15 человек выходят, их выводят на улицу и там избивают. Не все возвращались. Я не знаю, что с ними произошло.

Над нами был охранник — иногда говорил нам, который час, иногда приносил бутылку воды на 80 человек. Каждому по глотку максимум. В таком состоянии мы провели ночь, а днем, видимо, пришла охрана самого ЦИП — и нас два раза за день выпускали в туалет. Днем содержание было нормальное: если выполняешь все приказы, тебя не бьют. Страшна именно ночь — тебя избивают за любое движение, за любое слово, за любой стук.

Помимо этого проводится профилактика: выводят всех на территорию, всех [ставят] вдоль стенки и объясняют, что нельзя хлопать в ладоши, скандировать, какие слова нельзя говорить — объясняли, что нельзя говорить «Жыве Беларусь!». Устраивали провокацию: «Поднимите руки» — все подняли. «Хлопайте в ладоши» — все хлопнули, а за это стали избивать, потому что нельзя хлопать.

Кровь была — видели и на полу, и в изолятор заводили с разбитыми головами. Но крови было мало, били дубинками. Если получал по голове, то да, кровь могла пойти. А так, когда бьют по ногам-спине, все только в синяках — на то резиновые дубинки и нужны, открытых ран нету. Меня до крови не избили, остались большие гематомы: на локте, поясница, ягодицы все избиты, на ноге есть следы ударов. Но у меня минимальное число следов, я вхожу в 5% тех, кого меньше всего избили. В основном избивали людей гораздо больше. Бывает, дают какие-то физические упражнения — приседания, отжимания — и те, кто три-четыре раза присел, а пятый не может, его кладут на землю и начинают избивать. Ищут причины.

Вся суть их профилактики в том, что морили голодом, отсутствием туалета, избиванием, целые сутки стоять надо было. На этом фоне у людей немного мутилось сознание, они не понимали, что происходит, поэтому люди просто послушные были, у многих речь запиналась, теряли сознание. Падали, тогда вызывали врача: иногда сразу открывалась дверь и человека уводили, иногда [его] не было по 20-30 минут. Последний случай ночью был: человек просто стал трястись, мы его набок положили, кричали: «Врача!». Пришли через минут 30, человек уже не дышал, пульса не было — врачей среди нас не было, мы не могли определить, но он не двигался полчаса. Его просто выволокли, а дальше неизвестно, что с ним произошло. Еще у одного случилась эпилепсия, пена пошла изо рта, минут 15-20 не было никого; его достали, и тоже неизвестно.

ОМОНу, в общем-то, нравится избивать. Когда нас уводили с территории, кто-то бежит и хрипит, а они хрюкают нам в ответ, смеются над нами. Когда кто-то кричал, его еще сильнее начинали избивать, чтобы еще больше было криков.

Когда меня выпускали, снова повели на профилактику финальную. Там снова физические упражнения, всех клали лицом на землю и избивали, а кто мог встать, ставили к стенке и им говорили: «Вас сейчас выпускают, вещи вы свои получите через три-четыре дня, и если дальше будете слушать своих командиров, все равно сюда к нам попадете, и будет уже гораздо хуже». Вопрос, какие командиры, уже никто не хотел задавать, естественно. Просто соглашались, да-да — и отпускали.

Я не знаю, почему меня отпустили, видимо, просто повезло. Во вторую ночь, со вторника на среду, стали привозить большое количество новых. А уже дворовая территория была переполнена, и нас начали выпускать. Сначала наш изолятор вывели в коридор и распределили по камерам, где было очень хорошо: деревянные полы, кровати, вода из-под крана — ужасная, но хоть какая. Еды не давали, только вот еще одну буханку хлеба, она была вся плесневелая. Все попадали — кто на пол, кто на кровати, уснули, но поспали не больше получаса, начались снова избиения — при таких диких криках нельзя было что-то делать. После этого нас вывели в коридор, назвали порядка 20 фамилий, в том числе мою, и сказали, что этих надо выпускать.

Выпустили меня без протокола, без подписей — официально меня там даже и не было. Может, они составили протокол, а мне об этом не сказали, может, не составили. Нужно идти к ним за вещами, но я не знаю — могу прийти, и сразу меня на суд определят. А там уже по такому принципу: если соглашаешься с обвинением, тебе дают минимальное наказание, не соглашаешься — дают максимальное. Это я по слухам, по разговорам знаю.

Что я хочу донести до людей, которые там не побывали. Что там избивают — это всем понятно. Но самое важное, сотрудники ОМОНа как на людей на нас не смотрят. Они не считают нас за людей в принципе. Видимо, их обучали и дрючили, чтобы всегда относиться к нам как к животным. Нет ни единого способа с ними договориться, им объяснить, у них попросить — они как на военном положении, и к нам относятся как к военнопленным. Отношение, будто мы боевики там все, и дальше идет игра на выживание.

Исправлено. Мы удалили фото Nexta, поскольку телеграм-канал и лого этого проекта власти Беларуси признали «экстремистским» — и за гиперссылки на него предусмотрена административная ответственность.