«Каждый день надевали наручники, пакет на голову и водили на допросы». Монолог беларуса из Херсона, прошедшего через российский плен

Остался, волонтерил, партизанил, протестовал

Когда началась война, мы принципиально с Олей решили не уезжать. В городе было чем заняться, многим нужна была помощь. Я занимался волонтерством: через знакомых в других городах закупали медикаменты, раздавали здесь, когда начались с ними проблемы. Хотел в терроборону, но не вышло, потому что я иностранец.

Пока еще оккупанты в город не вошли, строили баррикады на въезде. Потом уже колеса оккупантам прокалывал, технику портил. Много чего было, даже рассказывать всего нельзя.

Русские заходили в город постепенно. Большая часть как-то в обход пошла, некоторые небольшими группами заезжали, занимали детские сады, интернаты. Они там квартировали.

Позже в городе начались протесты. Люди выходили на митинги под выстрелами. Я тоже ходил. За себя, за знакомых скажу — шли и страха не было, не боялись. Некоторые шли с плакатами, с флагами. Некоторые с пустыми руками. Очень много людей протестовали: и студенты, и пенсионеры, и среднего возраста люди, и молодежь, все. Все, кто понимал, что будет дальше.

А эти по людям стреляли, шашки дымовые пускали, газ слезоточивый. Некоторых из толпы выхватывали, задерживали. За этот промежуток времени много людей задержали, и сейчас вообще неизвестно, где люди. Родственники ищут, и непонятно, где люди — вывезли их куда-то или что.

Задерживали не только за протесты. Просто человек мог идти по улице, и его задерживали, потому что он «подходит по ориентировке». Постоянно терроризировали город: частный бизнес кошмарили, чтобы переоформляли его на Россию под угрозой расправы. Пугали родственников задержанных.

Задержали, били, увезли в подвал

Накануне задержания мой бывший тесть рассказал, что по прописке ко мне приходили незнакомые люди, интересовались, где я. Поэтому я был предупрежден, почистил телефон, не осталось переписок и передачи информации для тэрэошников николаевских. Чистый телефон, только тикток оставил.

Думаю, нас кто-то сдал. Оля — учитель музыки, за два дня до задержания она отказалась работать на русских. А в городе хватало тех, кто пошел на сотрудничество с оккупантом — бывшие эмвэдэшники, которых не взяли в полицию, турнули или на пенсию отправили.

24 августа ранним утром у нас уже были «гости». Как они себя вели? Орали матом, cкрутили руки и ноги, избили, увезли «на подвал». Забрали меня и Олю. За день до этого пришли за Тетушкой.

У меня дома в комнате висел бчб-флаг, это их тоже очень сильно разозлило. Они кричали, что я предатель, шпион, что я продался, а у нас братские народы.

Две недели после задержания каждый день на меня надевали наручники, пакет на голову и водили на допросы. Били постоянно, выспрашивали кого знаю в городе, есть ли кто из ВСУ, бывших полицейский, людей, которые «стрички» рисовали. Спрашивали, где штаб у нас. Током били.

Я думал про то, как никого не сдать, думал про то, чтобы в безопасности были близкие, думал про Олю, про то, чтобы ее не мучали. Молился, чтобы ее отпустили. Потом уже стали появляться мысли и о том, что и сам я могу из этого подвала больше никогда не выйти.

Две недели продолжались зверства, потом они сбавили немного обороты. Я, похоже, перестал быть им интересен в плане информации.

Повалили, запинали. Вместо туалета — бутылка

Там были и фээсбешники российские, они были без балаклав, и ничего не скрывали. Они себя чувствовали как дома. Колаборанты, наши — те в балаклавах были. Они в основном «жестили» больше всего.

У меня в камере было три человека постоянно, люди менялись иногда. Кого куда потом отвозили — никто не знает, нам же ничего не говорили. Долго со мной был в камере местный депутат и парень из добровольческого отряда, когда-то он был в правом секторе. И вот мы были у них на особом счету, похоже.

Кормили там… могли тушёнку просроченную дать или кашу недоваренную, могли не кормить по несколько дней; могли давать только бутылку воды и бутылку под туалет. За нами постоянно наблюдали, там были камеры.

Разговорился с сокамерниками, расходился — зашли, повалили, запинали. Голый бетонный пол, голые стены, и батарея, больше ничего не было там. К двери нельзя было подходить, лежать на полу нельзя, сидеть — только на корточках. И вот с шести утра до десяти вечера ты сидишь на корточках, ноги затекли — можно пару минут походить и обратно на корточки.

В туалет захотел по большому — махай на камеру, можешь махать четыре часа, а можешь четыре дня. Выводили в ночную смену, единичные товарищи, просто давали возможность сходить по-большому и умыться. Чтобы еще чувствовать себя человеком, а не животным. Ко всем было в этом смысле одинаковое отношение, что девушка, что парень, что дедушка старый — все вы тут никто и звать вас никак. И никто не знает где вы.

Я тогда думал про побег, но прекрасно понимал, что даже если получиться сбежать — у них есть адреса моих близких, они пострадают.

Рыл окопы, сменил одежду, впервые помылся

В конце сентября меня вывезли в Херсонскую область, ближе к зоне боевых действий. Я эту местность знал немного, село Приозёрное, километров 15 от Херсона. Рыл окопы там, траншеи, территорию убирал. Нас трое было, ночевали уже не в подвале, а в сарае. Там уже было получше — лежали матрасы, тряпки, уже не на голом бетонном полу спать.

Там же были мобилизованные из Донецкой области — студенты, рабочие, разные люди. Кого нагребли. Они не могли ни назад, не вперед. Чаще они, как и мы, какие-то работы выполняли, но иногда их загоняли на передовую, «на передок», как они говорили. Неделю там побыли — возвращали обратно.

Я с одним разговорился, так он сказал «они нас называют одноразовые. Мы для них — одноразовые». С ними не здоровались кадыровцы, редко росгвардейцы могли. Вроде как мобилизованные, а вроде как и пленные, только в форме.

После подвала было легче, даже лекарств мне достали, потому что ребра ломаные, зубов нет, все болит, ходил, согнувшись в три погибели. Достали еще одежду, ведь я к ним попал в шортах и футболке, дали сапоги вместо тапок, завели в душ.

Хлопцы эти к нам нормально относились, просили только, чтоб мы не пытались бежать, потому что они не хотели «грех на душу брать и стрелять».

Останемся в городе до весны, к бомбежкам адаптировались

Освободили меня, когда русские отступать начали. Среди ночи открыли сарай и сказали «иди». Они уже закрашивали свои эти Z-ки, маскировали машины.

Первым делом пошел к родственникам, потом к Оле. Мы виделись раз в неделю, пока в городе были эти отщепенцы. Мало ли, думали, что за нами могут следить.

Мы сейчас отходим от пережитого, немного вещаем в тиктоке, информируем людей, что все хорошо. В городе обстановка налаживается. Да, нет света, воды, но и этих, извините, пидорасов нет.

Я пока держусь на таблетках, потому что без света лечение не получишь. Нужно зубы восстанавливать, вставлять. Переломы, побои — оно вроде позаживало все. Думаю, лет через 10 даст о себе знать.

Психика — то полбеды, на волоске, но держится. Хотя я могу по пять раз за ночь проснуться. Накрывает иногда. Морально больше пострадали девчонки — Олька и Тетушка. Оля уже получше, не так боится людей, но когда видит военных — очень нервничает. Их не так сильно били, как мужиков. Могли окурок о руку затушить. Но больше давили морально.

Город сейчас обстреливают, но мы пока решили оставаться. До весны бадаемся, до весны стоим — пока так решили. После того, что мы прошли, это все мелочи. К бомбёжкам уже адаптировались. Правда, раньше они не так точечно били. Олины родители торгуют овощами, ракета попала в их фургон. Но машина — железо, хорошо что сами целы.